Людей не осуждая, не браня.

И люди уж не чаяли подвоха —

Считали исцеленным и меня.

Но наша с вами такова эпоха,

Что даже благодушнейший добряк,

И тот бранится — до того все плохо.

И снова желчью мой язык набряк,

Увы, как ни креплюсь я! Столько злобы

В душе от незадач и передряг.

А впрочем, хоть ослы и твердолобы —

Уж в этом я им должное воздам, —

Но и ослов упорство не спасло бы.

Нет, пусть лягаются и тут и там,

Когда кругом так мерзостно и жутко!

А то не угодили б небесам.

Приблизьтесь к этому строптивцу, ну-тка!

Казалось бы: не грустен, не сердит,

А вот, поди же, презабавна шутка,

Которую готовит вам бандит:

Вы с ласкою к нему, а сей скотина

Для мерзости к вам зад оборотит.

Пока в домах приличных воедино

Ругают невоспитанность осла, —

Ослом изображенная картина

Рисуется неспешно, спрохвала.

Но торопись! Все расскажи, страница

Пока не закусил он удила.

А зложелатель — да посторонится!

И вот уже, как водится в апреле,

Лучи живительные небо льет.

Они больную землю обогрели,

Прогнав метели, заморозки, лед.

И вот, блюдя охотничий обычай,

Уж и Диана меж лесных тенет

Со спутницами мчится за добычей.

И, продолжительней день ото дня,

Восходит солнце над главою бычьей.

И ослики гуляют, гомоня.

От них по всей округе суматоха.

Их долго не смолкает болтовня.

Известно: говорящих слышат плохо.

И потому-то громче трубача

И радостней иного пустобреха

Осел порой вопит и сгоряча

Кружиться по двору иль по овину,

О чем-то полюбившемся крича.

Так, день земной пройдя наполовину,

Я очутился в сумрачном бору,

О коем вам поведать не премину.

Как очутился, сам не разберу.

Но знал: отсюда всяк оставь надежду

Убраться поздорову-подобру.

Во тьме кромешной, продираясь между

цепляющихся сучьев и коряг,

Дрожал от страха я и рвал одежду.

И ужасал меня любой пустяк.

Но рог охотничий неумолимо

Вдруг прозвучал — и разум мой иссяк.

И, зеленея в очертаньях дыма,

Что твой мертвец, Курносая сама,

Помнилось мне, с косой проходит мимо.

Была, ей-Богу, столь кромешна тьма

И грозны ветви, корневища, ели,

Что миг еще — и я б сошел с ума.

Я на ногах держался еле-еле. А

И вновь помнилось: проблески лучей,

Как факелы, в чащобе заблестели.

И сей далекий свет, не знаю чей,

Не исчезал, но в яркой позолоте

Казался все сильней и горячей.

Я притаился в темноте напротив

И напряженно, как во глубь зерцал,

Смотрел, сомненьем душу озаботив.

Чудному шелесту, как он ни мал,

Под ветками безлиственного древа

Я, затаив дыхание, внимал.

Не помню, правда, справа то ли слева,

Но вот, являя обликом покой,

Вплыла прекрасная собою дева.

Держала огнь Она одной рукой,

Который-то и виделся далече,

И рог охотничий — рукой другой.

А за красавицей — животных вече:

Подпрыгивали суслики у ног,

И ладились пернатые на плечи,

И волк, и лев, и серна, и сурок

Участвовали в сем чудном спектакле.

И я хотел пуститься наутек.

И уж не знаю, право, так ли, сяк ли,

Но дал бы я отсюда стрекача,

Да с перепугу силы и иссякли.

Я не нашел в обратный мир ключа,

И к людям уводящую дорогу

Не осветила ни одна свеча.