Пока шла война, в стенах города вновь закипели партийные страсти. После кончины Джованни Медичи сын его Козимо стал проявлять к делам государственным еще больший пыл, а к друзьям своим еще больше внимания и щедрости, чем даже его отец. Так что те, кто радовался смерти Джованни, приуныли, видя, что представляет собою его сын. Человек, полный исключительной рассудительности, по внешности своей и приятный, и в то же время весьма представительный, беспредельно щедрый, исключительно благожелательный к людям, Козимо никогда не предпринимал ничего ни против гвельфской партии, ни против государства, а стремился только всех ублаготворить и лишь щедростью своей приобретать сторонников. Пример его был живым укором власть имущим, он же сам считал, что, ведя себя таким образом, сможет жить как человек не менее могущественный и уверенный, чем любой другой, а если бы честолюбие его противников привело к какому-нибудь взрыву, он оказался бы сильнее их и числом вооруженных сторонников, и народной любовью. Возвышению его особенно деятельно помогали Аверардо Медичи и Пуччо Пуччи. Аверардо смелостью, а Пуччо рассудительностью и осторожностью своей весьма способствовали тому, что его окружало всеобщее расположение и ему выпадали почетнейшие должности. Мудрость и осмотрительность Пуччо были так широко известны, что даже их партия называлась не по имени Козимо, а по имени Пуччо.

И вот город, в котором царили такие разногласия, предпринял эту Луккскую войну, которая, вместо того чтобы заглушить партийные страсти, только их разожгла. И хотя именно партия Козимо была ярой сторонницей войны, для ведения ее назначалось много людей из противной партии, считавшихся в правительстве особенно умелыми и способными. Аверардо Медичи и еще другие поделать тут ничего не могли, но они весьма искусно и ловко пользовались любой возможностью обвинить своих противников, и если случалось поражение, — а их было немало, — то виновниками его объявлялось не военное счастье или сила неприятеля, а неспособность комиссаров. Отсюда и преувеличение грехов Асторре Джанни, отсюда и возмущение мессера Ринальдо Альбицци и оставление им командования без разрешения властей, отсюда и вызов в суд мессера Гвиччардини. Отсюда и все обвинения должностных лиц и комиссаров: если они были обоснованы, их всячески раздували; если их не было, их выдумывали; но и справедливые и несправедливые, они охотно принимались на веру народом, ибо он большей частью ненавидел тех лиц, которые подвергались упрекам.

Все эти неблаговидные дела и поступки прекрасно учитывались и Никколо да Уццано и другими вождями его партии. Многократно обсуждали они, какими средствами справиться с этой бедой, но ничего придумать не могли: с одной стороны, представлялось им весьма опасным допустить дальнейшие ухудшения, но, с другой стороны, и открытая борьба казалась крайне трудной. Против насильственных действий был особенно настроен Никколо да Уццано. Пока за стенами города велась война, а в самом городе царили распри, Никколо Барбадоро явился как-то к нему, желая склонить его к согласию на выступление против Козимо. Никколо да Уццано в глубокой задумчивости сидел в своей рабочей комнате, и Барбадоро тотчас же стал убеждать его всевозможными доводами, которые считал весьма убедительными, сговориться с мессером Ринальдо насчет изгнания Козимо. На уговоры его Никколо да Уццано ответил так: «И тебе, и твоему дому, и государству нашему лучше было бы, если бы ты и все, разделяющие твое мнение на этот счет, имели серебряную бороду, а не золотую, как это следует из твоего прозвания, ибо тогда их советы, идущие от головы поседевшей и полной жизненного опыта, были мудрее и для всех куда спасительнее. Я полагаю, что тем, кто хотел бы изгнать Козимо из Флоренции, следовало бы прежде всего сравнить свои силы с его силами. Нашу партию вы сами называете партией нобилей, его партию — партией народных низов. Даже если бы существо соответствовало названию, и то победа представлялась бы сомнительной, и уж во всяком случае у нас больше оснований для опасений, чем для надежды, ибо перед глазами у нас пример древнего нобилитета нашего города, который не раз терпел жестокие поражения от народных низов. И мы должны тем более опасаться, что ряды нашей партии ослаблены, а враждебной нам — многолюдны и сплочены. Во-первых, Нери ди Джино и Нероне ди Ниджи, двое из наших виднейших граждан, никогда не заявляли о своих взглядах настолько определенно, чтобы можно было с уверенностью сказать, на чьей они стороне — нашей или его. Во-вторых, во многих родах и даже во многих семьях существуют разногласия, ибо многие из зависти к своим братьям или другим родичам действуют во вред нам и на пользу нашим недругам. Я напомню тебе только самые главные из таких примеров — о других ты сам вспомнишь. Из сыновей мессера Мазо Альбицци — Лука, завидуя мессеру Ринальдо, примкнул к враждебной партии. В семействе Гвиччардини из сыновей мессера Луиджи Пьеро — враг мессера Джованни и помогает нашим противникам. Томмазо и Никколо Содерини открыто выступают против нас из ненависти к своему дяде Франчес-ко. Так что если хорошо вдуматься в то, что представляем собою мы, а что они, я просто не знаю, почему наша партия имеет больше оснований называться партией нобилей, чем их партия. Если потому, что за ними идет весь простой народ, то от этого их положение только крепче, чем наше, и дойди дело до вооруженного столкновения или подачи голосов, мы перед ними устоять не сможем. Если мы еще находимся в почете, то лишь благодаря старинному уважению к нашему высокому положению, которое мы занимаем вот уже полвека. Но если бы наступил момент испытания и обнаружилась бы наша слабость, от этого уважения и следа не осталось бы, А если ты станешь говорить, что правота нашего дела нас во мнении граждан возвеличит и их унизит, то я тебе отвечу, что правоте этой необходимо быть понятой и признанной другими так же, как ее понимаем и признаем мы. Но ведь положение-то как раз обратное, ибо нами движет только опасение, как бы Козимо не завладел в нашем государстве всей полнотой власти. Но этих наших подозрений другие отнюдь не разделяют, более того, — они именно нас-то и обвиняют в том, что мы подозреваем его. Что с нашей точки зрения подозрительно в поведении Козимо? Он помогает своими деньгами всем решительно: и частным лицам, и государству, и флорентийцам, и кондотьерам. Он хлопочет перед магистратами за любого гражданина и благодаря всеобщему расположению к себе может продвигать то того, то другого из своих сторонников на самые почетные должности. Выходит, что присудить его к изгнанию надо за то, что он сострадателен, услужлив, щедр и всеми любим. Ну скажи-ка мне, по какому такому закону запрещается, осуждается, порицается сострадательность, великодушие и любовь к ближнему? Конечно, к таким способам прибегают обычно те, кто домогается верховной власти, однако не все с нами в этом согласны, а мы не очень-то способны кого-нибудь убедить, ибо наше же поведение лишило нас всякого доверия. Город же наш, естественно, обуян партийными страстями и, живя в непрестанных раздорах, совершенно развращен, а потому и не подумает прислушиваться к подобным обвинениям. Но допустим даже, что удалось бы добиться изгнания Козимо, что было бы не так уж трудно при наличии сочувствующей нам Синьории; как вы рассчитываете при таком количестве его сторонников, которые останутся в городе и будут, разумеется, пламенно желать его возвращения, воспрепятствовать тому, чтобы он в конце концов вернулся? Это окажется невозможным, ибо друзей у него так много и они настолько пользуются всеобщей поддержкой, что вам никогда с ними не справиться. И чем больше его друзей вы обнаружите и подвергнете изгнанию, тем больше у вас окажется врагов. Так что в самом непродолжительном времени он все равно возвратится, вы же добьетесь только одного — что изгнали вы человека доброжелательного, а вернется озлобленный, ибо саму натуру его изменят к худшему те, благодаря кому он вернется и кому не станет препятствовать хотя бы из чувства благодарности. Если же вы замыслите предать его смерти, то законным путем, через должностных лиц это вам никогда не удастся, ибо спасением для него окажутся как деньги его, так и ваши же продажные души. Но допустим даже, что он погибнет или, будучи изгнанным, не сможет вернуться, — я не вижу, что от этого выиграет наша республика, ибо, если освободить ее от Козимо, она тотчас же попадет в лапы мессера Ринальдо, а что до меня лично, то я принадлежу к тем, кто не желает, чтобы один какой-нибудь гражданин могуществом и властью в государстве превосходил всех других. А уж если обязательно один из этих двух должен возвыситься, я не вижу причины, по которой можно было бы выбрать Ринальдо, а не Козимо. Больше я тебе ничего не скажу, кроме разве одного: да спасет Бог наш город от участи иметь владыкой кого-либо из своих граждан, но если по грехам нашим беда эта нас не минует, да избавит нас Господь хотя бы от владычества Ринальдо. Не призывай же никого принять решение, с любой точки зрения пагубное, и не рассчитывай с горсточкой своих сторонников противиться воле большинства. Ибо все наши сограждане, одни по невежеству, другие по злонамеренности, готовы продать республику; фортуна же им удружила, подыскав покупателя. Последуй моему совету — постарайся жить тихо, а что касается свободы, то в покушении на нее наших сотоварищей по партии подозревай ничуть не меньше, чем противников. Если же снова начнется смута, не становись ни на чью сторону, — так ты всем удружишь и сможешь соблюсти свою выгоду, не повредив отечеству».