— И эти вещи управляют нашими жизнями?

— Согласно некоторыми психоаналитикам, так оно и есть.

— Ты хочешь сказать, что все эти вещи накапливаются и мы ничего о них не знаем?

— Именно так. Это я и имел в виду. То, что внутри нас, — величайшая тайна на свете.

— Невесело получается. Выходит, мы что-то делаем, не понимая, почему мы это делаем.

Дэнни кивнул:

— Но с этим можно работать. С бессознательным, я имею в виду. Для этого и нужен психоанализ. Я не так много еще об этом прочитал, но у него долгая история. Все началось с Фрейда. Ты ведь слышал о Фрейде. С него начался психоанализ. Я учу немецкий и смогу читать его в оригинале. И бессознательное тоже он открыл.

Я уставился на него и почувствовал, как внутри меня все похолодело.

— Ты учишь немецкий?!

— А что тут такого, что я учу немецкий? — Он был явно озадачен моей реакцией. — Фрейд писал по-немецки. Что ты на меня так смотришь?

— А разве его работы не переведены на английский?

— Не все. И кроме того, я хочу читать много всякого другого по-немецки, что еще не переведено. Да что с тобой? У тебя такой дурацкий вид!

Я ничего не отвечал.

— Если Гитлер говорит по-немецки, это еще не значит, что язык теперь испорчен. Это важнейший язык науки в мире. Ну что ты уставился?

— Извини. Мне просто показалось странным, что ты сам учишь немецкий.

— Что же тут странного?

— Ничего. И как ты его учишь?

— Здесь в справочном отделе есть грамматика. Я ее почти выучил. Интересный язык. Очень техничный и точный. Это поразительно, как они составляют слова вместе. Знаешь, как будет по-немецки «таинственный»?

— Я ни слова не знаю по-немецки.

— Geheimnisvoll. Это значит «полный тайн». Именно это можно сказать про подсознание — geheimnisvoll. «Благожелательный» обозначается словом teilnahmsvoll — буквально: «полный сочувствия». А «милостыня» по-немецки будет Nächstenliebe. Буквально это значит…

— Ладно, ладно. Я впечатлен.

— Вот это язык! Идиш очень на него похож. Ведь идиш изначально был средненемецким диалектом. Когда немецкие евреи перебрались в Польшу, они принесли и язык.

— Ты имеешь в виду — в тринадцатом веке, когда поляки поощряли евреев селиться в их стране?

— Точно. Ты и об этом знаешь…

— Я не знал, что идиш так связан с немецким.

— Мой отец тоже не знает. По крайне мере, я не думаю, что он знает. Для него идиш почти священен. Но на самом деле это так.

Я собрался было расспросить его, почему он называет немецкий «средним»[44], но решил не углублять тему. Я и так был совершенно ошарашен тем, что он самостоятельно изучает немецкий. И Гитлер тут был ни при чем. Просто я помнил, что отец рассказывал мне о Соломоне Маймоне. Все это было так странно. У меня было почти такое ощущение, что я разговариваю с призраком Маймона.

Мы еще поговорили о хасидизме в изложении Греца и затем как-то съехали на брата Дэнни. Медицинское светило осмотрело его в это утро и высказало мнение, что с мальчиком все будет в порядке, но он должен соблюдать осторожность и не перенапрягаться с учебой или физическими упражнениями. Они были на приеме с отцом, и отец казался после этого очень озабоченным. Но по крайней мере, теперь они знают, что с братом все будет хорошо. Надо что-то делать с формулой крови, и врач прописал ему три вида таблеток. Дэнни не испытывал особого оптимизма по поводу возможного улучшения. По его словам, таблетки надо принимать столько, сколько потребуется. «Возможно, ему придется принимать их всю жизнь», — грустно сказал Дэнни. Я снова подумал, что он очень любит брата, и недоумевал, почему он не перемолвился с ним ни словом за все то время, что они провели вместе в синагоге.

Наконец мы спохватились, что становится поздно, и стали спускаться вниз по широкой мраморной лестнице. Когда мы были на полпути на второй этаж, Дэнни остановился и внимательно осмотрелся по сторонам. То же самое он повторил, когда мы спускались на первый этаж. Там он поставил Греца на место, и мы вышли наружу.

Было пасмурно, и собирался дождь, так что мы решили прокатиться на трамвае, а не идти пешком. Дэнни вышел на своей остановке, и я поехал дальше один. Моя голова лопалась от всего, о чем мы говорили, особенно от того, как он самостоятельно учит немецкий.

За ужином я рассказал об этом отцу.

— И что Дэнни собирается читать по-немецки?

— Он собирается читать Фрейда.

Отец распахнул глаза за очками.

— Его очень заводит все это, — добавил я. — Он рассказывал мне о бессознательном и о сновидениях. А еще он читает Греца, о хасидизме.

— Бессознательное и сновидения… — пробормотал он. — И Фрейд. В пятнадцать лет.

Он мрачно покачал головой.

— Но его теперь не остановишь.

— Аба, а это правда — то, что Грец писал о хасидах?

— Грец был пристрастен, а его источники — неточны. Если я правильно помню, он называет хасидов грубыми пьяницами, а цадиков — жрецами Ваала. В хасидизме хватает недостатков и без подобных преувеличений.

Мы снова встретились с Дэнни в библиотеке еще раз на этой же неделе, но он не проявил особенного энтузиазма, когда я передал ему мнение отца о Греце. И рассказал, что читал другую книгу о хасидизме, автор которой хоть и не обвиняет цадиков в том, что те поощряли пьянство, поддерживает все остальные обвинения. Я спросил, как дела с его немецким, и он отвечал, что выучил грамматику и теперь читает книгу из немецкого отдела библиотеки. И добавил, что надеется приняться за Фрейда через несколько недель. Я не стал говорить ему, что думает об этом мой отец. Он казался смущенным и напряженным и все время нашего разговора теребил свой пейс.

Тем вечером отец признался мне, что для него было очень серьезным вопросом — насколько этично с его стороны было рекомендовать Дэнни книги за спиною его отца.

— Что бы я чувствовал, если бы кто-то рекомендовал тебе книги, которые я считаю вредными для тебя?

Я спросил, почему же в таком случае он так поступал.

— Потому что Дэнни в любом случае продолжал бы читать все без разбору. Так, по крайней мере, взрослый человек может его направлять. Это была счастливая случайность, что он обратился ко мне. Но это неприятное чувство, Рувим. Мне не нравится, что я делаю по отношению к рабби Сендерсу. Рано или поздно он все узнает. И возникнет неприятная ситуация. Но он не может удерживать Дэнни от чтения. А что будет, когда Дэнни пойдет в колледж?

Я напомнил отцу, что Дэнни теперь читает сам, без каких-либо подсказок со стороны взрослых. Читать Фрейда — это уж точно не он ему посоветовал.

Отец кивнул, соглашаясь:

— Но он, по крайней мере, будет по-прежнему обсуждать со мной прочитанное. Так мы найдем баланс. Я наведу его на другую книгу, и он поймет, что Фрейд — не бог психологии. Ох уж этот Фрейд. В пятнадцать лет! — И он неодобрительно покачал головой.

Мы с Дэнни договорились провести субботний вечер вместе, у его отца, изучая Пиркей Авот. Когда в субботу я свернул с авеню Ли и углубился в тенистый переулок, на котором обитал Дэнни, чувство, что я пересекаю границу и погружаюсь в сумеречный мир, оказалось лишь ненамного слабее, чем неделей раньше. Было только три часа пополудни, и на улицах не было видно ни бородатых мужчин в лапсердаках, ни женщин в платочках, но дети все так же носились, играли и кричали. Не считая детей, тротуар перед трехэтажным зданием на сей раз оказался пуст. Я вспомнил, как чернополые мужчины расступились перед нами с Дэнни, и еще вспомнил, как набойки его каблуков стучали по каменным плитам, пока мы проходили эту толпу и поднимались по широкому крыльцу. Входная дверь была открыта, но сама синагога оказалась пуста — в ней меня встретило только эхо. Я вошел и остановился. Столы были покрыты белыми скатертями, но тарелки с едой на них еще не поставили. Я взглянул на то место, где сидел на прошлой неделе, и у меня в ушах всплыли гематрии, вылетающие из уст рабби Сендерса, и то, как он допытывался у Дэнни: «Больше ничего? Тебе больше нечего добавить?» Потом я вспомнил ту идиотскую улыбку, быстро повернулся и вышел в коридор.