— И я вас ответно приветствую, Зорин Денис Викторович, — откликнулась трубка. — Как ваше ничего?

— Спасибо! Мое ничего — хорошо, — в тон ему ответил Зорин. — Вот решил возобновить наше знакомство. Как насчет встретиться и посидеть в той же ресторации?

— Идея недурственна. Только тут одна закавыка, — вздохнула трубка. — Вы будете смеяться, но я пошел по вашим стопам.

— То есть? — не понял Зорин.

— То есть в прошлый раз вы растянули голеностоп, а нынче я себе порвал связку на ноге. Тягал свое железо, и в толчке не рассчитал сил. Такой вот кафешантан…

— А вы что же, штангой балуетесь?

— Именно что балуюсь: так, для себя.

— Значит, искомая встреча отменяется?

— Ну отчего же? Если вы готовы тряхнуть своим пионерским прошлым и, как убежденный тимуровец, навестить занемогшего товарища…

— Всегда готов! — отозвался повеселевший Зорин. — Диктуйте адрес вашей берлоги!

К несказанному Зоринскому изумлению, Фабиан Великолепный коротал век в убогой «хрущобе», где занимал однокомнатную малогабаритку.

Да, не такими представлял себе Зорин хоромы своего элегантного знакомца! Он попал в жилище аскета. У дальней стены чернели разнокалиберные гантели и внушительная штанга — виновница нынешней хромоты своего укротителя. Перед окном, занимая почти треть комнаты, громоздился письменный стол — старинный, из мореного дуба.

Вся боковая стена была заставлена высокими книжными шкафами. Зорин скользнул по полкам любопытствующим взором: Плутарх, Мечников, Чижевский, Ветхий и Новый Завет…

Хозяин перехватил его взгляд:

— Единственная моя драгоценность! Да и та — не фамильная: досталась не от благородных предков. Потому как благородные предки сгинули в исправительно-трудовых учреждениях родного ГУЛАГа. Последний взбрык товарища Сталина — ударить всей силой пролетарского гнева по «убийцам в белых халатах» и прочей космополитической сволочи!

Фабиан скривился, юродствуя:

— Царские милости в боярское решето сеются!

И тут же отмахнулся от себя юродивого, стал серьезен:

— А ваш недостойный собеседник еще незрелым отроком пять лет провел в специнтернате для детей врагов народа. Магаданская область, шестьдесят восьмая параллель, берег реки Селениях, в которой меня едва не утопили лишенные сантиментов однокашники… Так что и нынешние апартаменты, и библиотека не перешли ко мне по гордому праву первородства. Все это я покупал на свои кровные.

Фабиан возлежал на кушетке, облаченный в темно-бордовый халат (тут же хохотнул: «Не осуди в лаптях: сапоги в сенях!»). Над кушеткой красовалась единственная в доме картина: Сикстинская мадонна шагала по облакам, прижимая богоносного младенца. Зорину припомнилась родная ее сестра, которую лесной повелитель Сан Сеич выжег на смолистой сосновой доске. Два питерских профессора, два одиноких мыслителя — разные, как Северный и Южный полюс.

— Что, Фабиан Адрианович: нравится вам эта мадонна? Наслаждаетесь идеалом женственности?

Хозяин выпучил на него глаза:

— Вы что, дорогой центрфорвард, сегодня в поэтическом экстазе? Идеал женственности! Вечная весна! Что за телячьи восторги?

Тут же привычно выскочил скоморох с бубенцами, хихикнул:

— Живем в хлеву, а кашляем по-горничному!

И вмиг провалился в тартарары. А его место снова занял профессор:

— Да, она вызывает некоторую приятственность. Но не как идеал и прочее, простите, фуфло, а как молодая, красивая самка. Ах, мадонна! Ах, голубица! А знаете, с кого Рафаэль ее писал? С дочери соседского булочника! Художник и называл ее Форнариной — «булочной печечкой». Он как эту печечку увидел, так и сам превратился в самовар!

— Почему — в самовар? — оторопел гость.

Перед ним в бордовом халате возлежал и склабился плешивый сатир:

— Потому что «у горячего молодца потекло с конца»! А печечка, мадонна ваша неземная, этим и попользовалась. Сперва, понятно, целку строила: «Я не такая, я жду трамвая! А впрочем, дяденька, сколько дадите?». А как выцыганила из дяденьки золотое ожерелье, так сразу же и запрыгнула к нему в койку!

Сатир скуксился, растаял. Вахту принял интеллигентный завкафедрой:

— И с той поры не уставала тянуть из своего гения золотишко. Но при этом голубица ваша непорочная изменяла ему с кем ни попадя. Трахалась налево и направо! У бедняги Рафаэля на голове не осталось и миллиметра, не занятого развесистыми рогами. Продажная девка и похотливая сучка — вот кто она такая. А посему про идеал женственности и прочие эмпиреи — не надо!

Разделавшись с ветреной дочкой булочника, Фабиан тут же переключился:

— Знаете, в чем главная беда человечества? Мы склонны слишком серьезно относиться к себе! Мы чванливы, невыносимо скучны и высокопарны. Вокруг нас Всемирный Драматург творит потрясающую пьесу. Глобальную трагедию с гектолитрами крови и слез он слагает из миллиардов человеческих комедий, мелких и пошлых. А мы, задыхаясь от самоуважения, возводим свою родословную к Прометею и не замечаем, что на голове у нас — Петрушкин колпак.

Едва будучи помянутым, Петрушка тут же и вырвался наружу:

— Давно ли зашелудивели, да уж и заспесивели!

Небесный механик улегся поудобней и поднял нравоучительно перст:

— А вот наши предки были мудрей! Они обладали прекрасным даром подсмеиваться над собою. Даже самодержцы! Король Франции мог себе позволить именоваться Карлом Лысым, а венценосец Германии — Карлом Толстым. Корону же Лотарингии таскал на голове и вовсе Карл Простоватый.

— Да, — заметил Зорин, смеясь, — эти Карлы отличались завидной самокритичностью!

— Ну а Пипин Короткий? — поддал жару эрудированный хозяин. — Кстати, то, что он такой Короткий, не помешало этому Пипину основать славную династию Каролингов. А по соседству с ним, в Германии, на троне восседал Генрих I Птицелов.

Фабиан повторил, смакуя:

— Король-Птицелов! Ну разве не чудо? И ведь все это — не просто забавные прозвища! Это — мироощущение тогдашних людей, их талант в окружающей (заметьте, довольно жестокой!) жизни видеть забавное и веселиться над собою. Ну а потом все изменилось — и полезли из разных щелей: Роберт Благочестивый! Кнут Великий! Вильгельм I Завоеватель! Филипп IV Красивый и Карл IV Красивый… И пошло-поехало. Дошли до Короля-Солнца! Что это вдруг европейские монархи так стремительно похорошели? Да просто разучились улыбаться, превратились в напыщенных индюков!

Тут профессор-энциклопедист спохватился:

— Хороший же я хозяин! Исторические байки — дело, конечно, интересное, но потчевать гостя ими одними… Как говорится, милости просим мимо ворот щей хлебать! Едки трое не посучишь, на тошне заживотит и на ворчале забрюшнит! — заканючил жалостно. — И сам себя перебил: — Прошу прощения, но сегодня вам придется самому поухаживать за собой. Вон там, в баре, — напитки. Закусь — в холодильнике.

Увидев, что Зорин, подхватив темную бутыль «Наполеона», тянет из серванта два бокала, хозяин остановил его:

— Нет-нет! Мне бокал не ставьте. У меня вот — зеленый чай заварен…

— А коньячок что же? Не будете? — подивился Зорин.

— Да я, знаете ли, не большой почитатель зеленого змия. И в ресторацию ту, если честно, потащился только ради вас…

— И какой же вы после этого сатанист? — засмеялся Зорин, споро наполняя свой бокал. — Вы сектант! Инок смиренный!

— Ну что вы! — улыбнулся сдержанно хозяин. — Не инок и уж тем паче — не смиренный! А в вас, милостивый государь, неистребим тот жалкий предрассудок, что сатанист обязан глушить зелье стаканами! Вино, к вашему сведению, — атрибутика христианства… Кто нюхает табачок, тот Христов мужичок! — пропел, кривляясь.

— Будь по-вашему: я наслушался поповщины и вообще погряз в предрассудках, — ринулся Зорин в идеологическое сражение. — Допустим. Но ведь общеизвестно, что именно Сатана — повелитель пороков, воплощение Всемирного Зла!

Фабиан играючи поднял брошенную перчатку:

— Во-первых, милостивый государь, зло сотворил не Дьявол, а ваш достославный боженька! Дьявол же — только главный распорядитель, так сказать, директор Департамента Зла в Божьей Канцелярии. И, наконец, кто вам сказал, что зло — это плохо? Это скальпель хирурга, благодаря которому мы избавляемся от злокачественных опухолей и прочей мерзости. Зло сатаниста — это не соседке на кухне сыпануть хлорофоса в бульончик. Наш девиз — твори Зло вселенское, но не опускайся до зла мирского.