— Куда?

— Почем я знаю? Мне самому недавно секретарь райкома сказал. Куда — не говорил, а я не спрашивал. Да ведь вам-то должно быть известно.

Лазинский не знал, но сделал вид, будто припоминает, и протянул:

— Да, да, поехал в туристическую и остался, так?

— Вроде бы так. Не помню, в прошлом году или позапрошлом. Круиз. Кажется, в Египет.

— А в каком порту остался, не помните?

Директор покачал головой. Вид у него был заискивающий и испуганный, как днем, когда он остановил их у ворот и рассказал о Вене. Но сильное беспокойство в начале рассказа постепенно исчезало.

И Лазинскому вдруг пришло в голову: «Даже если моя версия неверна, то у тебя-то рыльце в пушку, не иначе, знаешь все, трусишь и хочешь обелить Голиана, чтобы тем самым очистить себя. Но сидишь ты словно на иголках, что-то чуешь и потому исповедуешься. Не хочу тебя подозревать, но что-то мне подсказывает, что и ты из этой же бражки». Он взглянул на магнитофон и спросил:

— Вам ничего не говорит фамилия Донат?

Сага замер. В углу за спиной Лазинского тикали часы-башенка. Сага посмотрел на них и шепотом ответил:

— Да, припоминаю…

— Вы только сейчас вспомнили?

— Да, только сейчас. Это те самые Донаты, с Авиона.

Лазинский поднялся.

— Вы откуда, товарищ директор?

— Вы имеете в виду — родом?

— Да.

— С Рожнявы, — ответил Сага.

В окнах комнаты Голиана шторы были опущены. В щели между краем шторы и оконной рамой блестел свет. Лазинский с минуту наблюдал, потом достал леденец и двинулся к выходу. У калитки он оглянулся: Сага стоял в проеме балконных дверей, широкоплечий, неподвижный, будто стена.

Всюду царила тишина, даже кошки примолкли. Глиняный гномик на клумбе, роза и шелковица, перед ней скамейка. «Тут, вероятно, любил сидеть Голиан», — подумал Лазинский и зашагал прочь. На улице он прибавил шагу и почти вбежал в ближайший отель. Телефонная будка была свободна. Он опустил монету и услышал спокойный голос Шимчика: «Я слушаю. А-а, это вы? Ну, что там у вас? — И когда Лазинский закончил, так же спокойно продолжал: — Конечно, я дождусь вас. Значит, Ульрих удрал, а Сага из Рожнявы. — Он засмеялся. — Если хотите, можете там оставаться».

Лазинский повесил трубку. Дорога назад, на Боттову улицу, отняла добрых пять минут, еще пять он ждал. Станкович взял у него портфель с магнитофоном и дал револьвер. Лазинский засунул его в карман. Оставшись один, он направился к коттеджу, в котором жил Сага.

Бауманн все наливал и наливал.

— Не надо, — отказывался инженер Сикора, — умоляю, это совершенно ни к чему.

Они сидели в комнате Бауманна; директор Сага Лазинскому не лгал — это и вправду было довольно запущенное жилье. Расшатанный овальный стол из темного дерева и три скрипучих стула. Постель, прикрытая давно нестираным розовым покрывалом. Серый радиатор отопления, на котором сушились носки. Шкаф с испорченным замком. Металлический таз в стояке, рядом кувшин с чистой и ведро с грязной водой. Большой кухонный стол, застеленный клеенкой, на нем бумаги, пробирки, тигель, книги, книги и снова книги на комоде; комод низкий, но вместе с книгами, наваленными на него, достигает высоты человеческого роста. Нагромождено, все заставлено.

— Нет, выпьем, — упорствовал Бауманн. — Очень прошу вас, мне необходимо выпить. Наверное, потому, что я так редко пью. Трезвенники дураки, я это знаю, и я, дурак, не пью. Почему — неизвестно. Не пить — большая глупость, особенно по ночам, — твердил он и все доливал и доливал Сикоре и себе.

Молодой человек перестал возражать, они чокнулись. Выпили, и Сикора сказал:

— Ну а теперь, пожалуй, хватит.

— Ночь, -пробормотал Бауманн и повторил: — Ночь!

Ночь опустилась на город и пробралась в комнату, матовая лампочка освещала лишь расшатанный овальный стол, лица оставались в темноте, лица обволакивал сумрак, искажал выпитый алкоголь. Они пили дешевый ром, литровая бутылка была уже наполовину пуста. Пили, разговаривали, глаза поблескивали в полумраке.

— Помянем человека… — сказал Бауманн. — Помянем человека, в смерти которого я повинен. Хорошего человека, коллеги. Можно сказать друга, мы были друзьями когда-то, теперь уже нет…

Он взглядывал на Сикору каждый раз, как произносил свой «тост», словно ожидая ответа. И дождался. Сикора ответил:

— Ерунда. На что он мог клюнуть? — Он захохотал. — Вы — и вдруг на кого-то стучать, как он мог поверить?

— Но я действительно на него донес. Не сам, через Сагу… а ведь Голиан даже участия в опытах не принимал, он не знал… Мы столько лет с ним об этом не говорили, только позавчера…

— Столько лет, — опять захохотал Сикора. — Ах, оставьте, тогда чего же он прибежал к Стеглику и переживал насчет Государственной премии? Откуда ему знать, если он не крал формулы? От Милана и от меня — кукиш, а Токарова, дура, ни о чем понятия не имеет. Хотя давно могла разобраться, что это открытие — переворот в науке, техническая революция!

— Будет переворотом, — согласился Бауманн, — но только когда закончу. С небольшой оговоркой: если вообще оно когда-нибудь появится на свет.

— Бросьте, бросьте, вы уже с ним достаточно возитесь.

— Только потому, что металлическая пластинка привела в восторг Стеглика? Удачный опыт — это лишь фрагмент, небольшая часть…

— Дело не в пластинке, дело в… — Сикора поднял колени, стул качнулся назад и оперся о кухонный стол. — У вас завершена серия, все готово. К черту pro futuro [14], все уже существует сегодня, сейчас. Вы просто это скрываете, не хотите обнародовать, потому что вам нужно изображать траур!

— Выпьем, — усмехнулся Бауманн ласково и налил оба бокала. Сикоре побольше, себе — меньше.

— За милую! — взял Сикора бокал. — А ведь эта смерть — вам на руку, чтоб еще несколько дней строить из себя убитого горем. Любоваться своим раскаянием. Самому от себя скрывать свою алчную душу!

— Выпьем, — снова сказал Бауманн и пригубил.

— Хватит, я уж и так хорош!

— Пейте.

Стул снова опустился на все четыре ножки. Сикора не видел лица человека, что сидел напротив, а оно было внимательным и сосредоточенным, из-под прикрытых век поглядывали трезвые, проницательные глаза.

— Еще, — сказал Бауманн и долил ему. — Пусть будет по-вашему, за милую. Если вы считаете, что его смерть мне мила.

— Но ведь так оно и есть!

— Почему!

— Откуда мне знать, но так оно и есть. Вы ведь гробовщик… Мне-то наплевать, а вот вы, вы сидите, совсем как на похоронах.

Сикора выпил. Голова его бессильно повисла, он побледнел.

— Мне пора…

— Домой?

— Конечно, прошу вас…

— Разумеется, разумеется, — согласился Бауманн и встал. — Я провожу вас, хотя бы немного пройдусь…

Они вместе дошли до угла; через маленькую пустынную площадь Сикора потащился один. Бауманн долго смотрел ему вслед, потом вошел в ресторанчик.

— Минеральной воды, — попросил он у стойки. — А телефон у вас где?

— Вы? — удивился директор Сага, внимательно выслушал его и спросил, где он находится, откуда звонит.

— Из ресторана за углом. Вы пришлете ко мне того товарища из органов?

— Если он захочет и не будет занят.

— Мне подождать его здесь, в ресторане?

— Нет, — ответил директор. — Ждите дома. Говорите адрес. Оставьте на лестнице свет и не запирайте парадное. Если не сейчас, то утром он, вероятно, придет.

Шимчик пришел минут через тридцать пять. Вместе с ним явился человек в штатском, щуплый, молчаливый, с прыщеватым лицом.

Выяснив, кто из какого бокала пил, он завернул оба и спросил, кто наливал из бутылки.

— Я, — сказал Бауманн.

— Только вы?

— Ром был мой. Я и угощал. Кроме того, после нескольких рюмок Сикора уже начал отказываться.

Щуплый, завернув и бутылку, ушел, что-то пробормотав в дверях, вероятно, «спокойной ночи».