— Сикора пьет? — интересовался капитан. — Я имею в виду, часто или раз в год, на турецкую пасху?

— Вероятно, выпивает, если не в городе, то на даче. У Стеглика есть в горах халупка, они ездят туда каждое воскресенье. И Голиан туда ездил, нет, не с молодежью, с дамой, не часто, пять-шесть раз в год. Может быть, тоже с вином, но точно не знаю.

Он широко улыбался и походил на доброжелательного, мудрого дедушку. Словно и не было вовсе встречи в привокзальном ресторане.

— А вы пьете? — неожиданно резко спросил Шимчик, Бауманн сразу стал серьезным.

— Я? Нет, изредка и мало.

— Сегодня вы пили меньше, чем инженер Сикора? '

— Не сказал бы, но я плотно поужинал, ел сардины в масле… Я вернулся около четырех и тут же прилег, хотел уснуть, но не удалось. Вечером не мог оставаться дома, что-то гнало меня, сначала зашел в кафе, но там не было никого из общих знакомых… с Голианом. Он у меня все время стоит перед глазами. Мне необходимо было побыть с кем-нибудь, кто хотя бы немного знал Голиана. У Сикоры есть дома телефон, и живет он неподалеку, я ему позвонил, купил рому. Мы сидели и разговаривали, и тут меня осенило… мне еще вчера пришло в голову… правильно ли я заявил Саге, что формулу списал Голиан? Ведь документации вчера в сейфе не было, а утром я довольно долго пробыл в лаборатории D, собирался на минутку и потому не запер дверей… И вот меня осенило: ведь там мог побывать кто угодно, каждый, кому известно о проводимых исследованиях. Короче говоря — это был Сикора. Я никогда бы такого не подумал, но он сам мне сказал. Конечно, не прямо, но достаточно ясно.

Его руки лежали на столе, на них падал равнодушный тусклый свет. Лицо скрывала тень. Лицо капитана тоже. Всего какой-нибудь час назад, на этом же самом стуле молодой человек с наивной мальчишеской физиономией и заплетающимся языком отказывался пить.

— Как он сказал? — Шимчик заметил, что Бауманн прикрыл глаза.

— Работа готова, но лишь теоретически, контрольные тесты еще далеки от завершения. Мои помощники этого знать не могли. И менее всех знал Сикора, помогал мне больше Стеглик. Вчера утром я дал ему материалы для первого опыта предпоследней серии. Из предыдущих тестов он не мог определить, что речь идет о серии, при всей своей профессиональной подготовленности он должен был считать, что это непрерывное подведение итогов проделанного, а не начало очень длительного и сложного обобщения. Выводы имеются пока лишь в виде формул, и то частично. Не зная их, никто из этих молокососов не мог бы догадаться, что речь идет о серии. Но Сикора об этом знал, более того, сказал, что она у меня уже готова.

— Он был пьян, когда говорил вам это?

— Да, и основательно. На мои вопросы, предшествующие разговору о серии, он мне просто не отвечал, все время выкручивался. И это меня насторожило, я решил во что бы то ни стало выведать. Я рад, что мне это удалось.

— Вы рады, что Сикора случайно проболтался?

— Конечно.

— Из-за погибшего?

— Да. Живой плагиатор имеет возможность исправиться, у мертвого…

Он не закончил. Капитан думал: «Не может или не хочет?»

— Вы отождествляете исправление с наказанием?

— Если наказание неизбежно… тогда — да.

— Вы думаете — неизбежно? Скажите, меня очень интересует ваше мнение.

— Для этого существует закон. — Бауманн говорил тихо, не повышая голоса.

— Естественно. — Шимчик кивнул и долго молчал, поглядывая на стол и на руки инженера: это были спокойные руки с мягкими пальцами. Наконец капитан предложил: — Поговорим? Если вы, конечно, не устали. Я — нет.

— Еще только половина десятого, я ложусь часов в двенадцать. А сегодня мне и вовсе не уснуть.

— Отлично, мне, пожалуй, тоже. Закурим.

Бауманн достал сигарету с фильтром.

— Расскажите мне о своих опытах. Днем вы дали мне понять, что зашли в тупик или что-то в этом роде.

— Похоже, что так, — ответил инженер. — Иногда я сам себя не понимаю, поддаюсь настроениям… Иногда я работаю ради результатов, иногда ради самой работы, чтоб забыться, забыть свой возраст, одиночество. Одни гуляют, другие играют на скрипке, третьи… Мне шестьдесят четыре, дает себя знать склероз, хочу отдалить его. Это достигается лишь работой.

— Чего вы хотите добиться?

— Лично? — Бауманн отшвырнул спичку. — Я уже говорил.

— Не лично, в химии…

— Я считаю силиконы одним из величайших научных открытий века. Берете хрупкую вещь, пропитываете, и она словно меняет свою сущность. Становится не хрупкой, а прочной. Такое вмешательство в структуру материи — в этом что-то есть… Человек начинает ощущать, что он управляет природой. Это не пустая фраза, хотя мои слова прозвучали выспренне.

— Такое открытие имеет значение, например, для промышленности?

Капитан повторял утреннее объяснение Саги.

— Безусловно, и значение огромное. Точнее, должно иметь. Я говорю о моей работе. Но я был очень зависим, исходил из западногерманских и японских исследований, и такая рабская зависимость, скорее всего, мне отомстит. У меня имеется целый ряд ссылок. Даже если мы достигнем удешевления процесса — поймите, заграницу заинтересует не сам патент на бумаге, но и готовая продукция. Большие концерны добьются внедрения его в производство довольно легко, ну а наши капиталовложения… Короче — необходимо все взвесить. Вопросы рентабельности и многое иное.

Он поднял указательный палец и засмеялся глухим, горьким смехом разочарованного человека.

— А я, глупец, предполагал, что практик столь высокой квалификации, как Голиан, клюнет на липу, на мою провокацию, что он списал какие-то формулы и хочет с ними… Пробовал раз, попытается и еще раз, думал я.

— Сбежать за границу? — Улыбка сползла с лица Шимчика.

— Почему «сбежать» — это мне и в голову не пришло.

— Минутку. Хорошенько обдумайте ответ. Голиан и тогда бежал из-за каких-то исследований?

— Естественно. — Усмешка исказила рот старика.

— Кто вам это сказал — отвечайте!

— Сам Голиан.

Капитан, казалось, не поверил.

— Голиан?

— Конечно.

— Когда? Не помните?

— Через год после возвращения. Да… приблизительно через год. Разговорился со мной, упомянул о своей рукописи. Он добивался того же, чем занялся через некоторое время я, но у него не было никакой базы, — короче, он промахнулся и… Он писал то ли французским, то ли швейцарским фирмам, посылал предложения… Там их посмотрели и вежливо высмеяли, он стерпел, стал просить у них работы… Ему отказали. Поэтому он вернулся.

— И это он вам сказал?

— Ведь и вам это тоже известно.

— О политике не говорил?

— Как о причине бегства или возвращения? Нет.

— А о жене?

— Причине бегства или возвращения?

— Да.

— Нет, — отвечал Бауманн, глядя на пепельницу. Там лежала его сигарета, он закурил и забыл о ней. Достав, затянулся и отшвырнул. — Погасла, — прошептал старик. — Все тлен, все дым… И доверие…

— Что?

— Нет, ничего, я так. Я любил Сикору, верил ему. Зря. Как это я не догадался… У теперешней молодежи нет ничего святого.

Полная луна плыла по небу. Дом напротив, высокая старая вилла, был похож на заколдованный замок. Деревья трепетали серебряной листвой.

— О чем вы с Голианом говорили сегодня утром? — продолжал капитан.

— Я ведь уже сказал: о том, что ходил к Саге и что Сага, вероятно, все сообщил вам.

— Вероятно или наверняка?

Бауманн молчал.

— И это все?

— Потом говорил Голиан. Ругал меня, потом вдруг умолк и молча вел машину… Мне показалось, что это не он сидит за рулем, а кто-то другой, его тень… Скажите, ради бога, неужели из-за… закрыл глаза и…

— Кто вам сказал, что это самоубийство?

— Кое-что вы, кое-что Сикора, он слыхал, будто какой-то счетовод видел его машину, вернее, то, что от нее осталось…

— Вранье, — холодно заявил капитан, — у погибшего были закрыты глаза, на лице жуткая гримаса. Он не изображал отчаяния ни перед самим собой, ни перед другими — не то что вы, извините за откровенность.