В комнате наступила тишина, только веретена жужжали да порой огонь потрескивал в печи или шелестел чей-то вздох А Рох рассказывал разные чудеса о королях и кровопролитных войнах, о горах, где спит околдованное войско, ожидая, когда разбудит его звук трубы, чтобы ринуться на врагов, победить их и освободить землю от зла. О величественных замках, где все из золота, где зачарованные королевны в белых одеждах рыдают лунными вечерами и ждут избавителя, где в пустых покоях каждую ночь звучит музыка и сходятся гости на пир, но, лишь только пропоет петух, все пропадает, и гости опять ложатся в могилы. О краях, где живут люди, высокие, как деревья, и такие силачи, что горы сдвигают, где лежат клады несчетные и стерегут их адские духи и драконы, где водятся жар-птицы, где живут Мадеи, где есть волшебные палицы-самобейки, Лели-Полели, ведьмы, вампиры, где всякие страхи и чудеса.

И другие истории рассказывал Рох, такие удивительные, такие невероятные, что женщины роняли из рук веретена и уносились мечтами в этот волшебный мир, глаза их горели и наполнялись слезами неизъяснимого блаженства, сердца рвались из груди от восторга и тоски по неведомому.

Напоследок рассказал им Рох о короле, которого знатные паны в насмешку прозвали "мужицким королем", потому что был он справедлив и всему народу делал добро; о тяжелых войнах, которые пришлось ему вести, о его скитаниях, о том, как переодевался он в крестьянское платье и ходил по деревням, водил дружбу с простыми людьми, узнавал про все их обиды и исправлял сделанное зло, утишал злобу, а потом, чтобы уж совсем сродниться с простым народом, женился на дочке крестьянина из-под Кракова — Софьей ее звали — и увез ее в свой краковский замок и там долгие годы правил народом, Как отец родной и первый хозяин.

Все слушали Роха внимательно, затаив дыхание, чтобы ни одного слова не упустить и не оборвать этой цепи чудес. А Ягуся — та и совсем перестала прясть, уронила руки на колени и, припав щекой к прялке, не сводила своих синих, сиявших слезами глаз с лица Роха, который казался ей святым угодником, сошедшим с иконы. Он и в самом деле напоминал лик на древней иконе — седовласый, с длинной белой бородой и выцветшими глазами, словно устремленными в какой-то невидимый другим мир. Она внимала ему, едва дыша от волнения, и верила всем своим глубоко чувствующим сердцем. Все вставало перед ней, как живое, и она шла за Рохом туда, куда он уводил ее своими рассказами. А больше всего тронула ее история о короле и — крестьянской дочке. Господи, как это было прекрасно!

— И это настоящий король так жил с мужиками? — спросил Клемб после долгого молчания.

— Настоящий король.

— Господи, да я бы, кажется, умерла, если бы со мной заговорил король! — прошептала Настка.

— А я за одно его слово пошла бы за ним хоть на край света! На край света! — горячо промолвила Ягна, охваченная таким сильным и страстным волнением, что, кажется, явись он перед ней в этот миг, скажи слово — и пошла бы она за ним, как была, в эту ночь, в этот мороз, в далекий мир!

На Роха посыпались вопросы: где это такие замки, в каких горах спит заколдованное войско, где такие богатства, и чудеса, и короли такие, — где они?

А он отвечал им с легкой грустью, умно мешая правду с вымыслом, и люди глубоко вздыхали, задумываясь над всем тем, — что делается на свете.

— Да… Сегодняшний день — наш, а завтрашний — в воле божьей! — сказал Клемб.

Утомленный Рох отдыхал, а женщины, все еще взволнованные его рассказами, стали сначала вполголоса, а потом уже громко, чтобы слышали все, вспоминать разные истории — кто что знал.

Рассказала что-то одна, за ней — другая, потом и третья, и четвертой вспомнилось что-то, и так каждая рассказывала что-нибудь новое, и тянулась, тянулась беседа, как нить из кудели, играла радугой, как блики лунного света на тусклых мертвых водах, скрытых в глубине леса.

Рассказывали про утопленницу, приходившую по ночам кормить грудью своего голодного ребенка, про упырей, которым нужно пробить сердце осиновым колом, чтобы они не вставали из могил и не пили из людей кровь. О полудницах, которые бродят по межам и душат людей, о говорящих деревьях, об оборотнях, о страшных видениях в полуночную пору, о всяких ужасах, о повешенных, о колдуньях и неприкаянных душах, о таких странных и поразительных вещах, что волосы вставали дыбом, замирало сердце, холодная дрожь пробегала по телу, и все вдруг умолкали, тревожно озираясь, настороженно прислушиваясь, — потому что им чудилось, что кто-то ходит по крыше, что-то притаилось за окнами, что сквозь стекла смотрят налитые кровью глаза и в темных углах колышутся неясные тени… То та, то другая баба торопливо крестилась, дрожащими губами бормоча молитву. Но проходил этот страх, набегавший как тень, когда облачко вдруг закроет солнце, и опять начиналась беседа, опять жужжали веретена и, как пряжа, разматывались нескончаемые рассказы, которые и Рох слушал со вниманием.

Он и сам рассказал им еще новую легенду — о лошади.

— У одного бедного крестьянина, хозяйничавшего на пяти моргах земли, была лошадь, на редкость норовистая и ленивая. Уж он всячески ухаживал за ней, овсом кормил, а никак ей угодить не мог — лошадь работать не хотела, рвала упряжь, лягалась так, что нельзя было к ней подступиться. Видит мужик, что добром с ней ничего не сделаешь; вот он раз осерчал, запряг ее в плуг и нарочно стал пахать старый перелог, — думал, что она утомится и станет смирнее. Лошадь уперлась, — не шла. Он ее тогда отхлестал как следует и заставил работать, а она это запомнила как обиду, и выжидала удобного случая ему отомстить. Раз, когда хозяин нагнулся, она ударила его задними копытами и убила на месте, а сама убежала куда глаза глядят, на волю!

Летом жилось ей не худо, вылеживалась она в тени, паслась на чужих полях. Но подошла зима, выпал снег, ударили морозы, и лошади уже и корму не стало, и холод пробирал до костей. Побежала она дальше искать корма. Бежала дни и ночи, — но всюду была зима, снег, морозы. А волки гнались за нею и не один раз уже порядком ободрали ей бока.

Бежит она, бежит и вот прибегает, наконец, на край зимы. Видит — луг, теплынь стоит, трава по колена, ручейки звенят и блестят на солнце, а на берегах прохладная тень и дует приятный ветерок. Накинулась она на траву, потому что вконец изголодалась, но только тронет траву, глядь, а вместо травы на зубах у нее острые камни — пропала трава! Воды хотела напиться — не стало воды, одно вонючее болотце. Прилечь хотела в тени — ушла тень, и солнце жгло, как огнем. Целый день так мучилась лошадь. Хотела уже вернуться в лес — и леса не стало! Заржала бедняжка жалобно, и вдалеке отозвались какие-то лошади. Она поплелась на эти голоса и, наконец, за лугами увидела красивую усадьбу. Вся она была словно из серебра, вместо стекол в окнах каменья драгоценные, а крыша — как небо в звездах. И люди какие-то там ходили. Лошадь побрела к ним, — лучше уж, думает, тяжело работать, чем с голоду подыхать. Простояла она на солнцепеке день целый, и никто к ней с уздой не вышел. Только к вечеру выходит к ней кто-то — похоже, что сам хозяин. И говорит он лошади:

— Не нужна ты нам, лентяйка ты и убийца! Вот когда тебя будут благословлять те, кто теперь тебя проклинает, тогда я прикажу пустить тебя в мою конюшню.

— Я так голодна, так пить хочу, так измучилась! — простонала лошадь.

— Как я сказал, так тому и быть. Ступай прочь, не то повелю волкам гнать тебя.

И воротилась бедная лошадь в край, где была зима, холодала, голодала, и все бежала в страхе великом, потому что волки гнались за ней неотступно, пугая своим воем. И вот уже весною добрела она однажды ночью до дома своего старого хозяина и заржала, чтобы ее приняли обратно. Выбежала вдова с детьми и сначала не узнала ее — такая она стала худая и жалкая. А узнав, стала ее бить чем попало, гнать и клясть за то горе, что она им принесла, — после смерти хозяина семья обеднела и жила в великой нужде.

Вернулась лошадь в лес и не знала уже, куда ей деваться. А в лесу напали на нее дикие звери. Она и защищаться не стала — все равно ей было, умирать или жить, но звери ее только обнюхали, и старший сказал: