— Эх, черт возьми, кабы я знал, чем кончится мое дело насчет коровы!

— Входи с нами в компанию, тогда оно хорошо кончится, это я, войт, тебе говорю!

Старик опять долго раздумывал, испытующе глядя на войта, писал что-то мелом на лавке, чесал затылок и, наконец, сказал:

— Ладно, войду с вами в компанию и буду возить.

— Так ты завтра после суда заезжай к мельнику, мы еще все обмозгуем, а теперь мне надо бежать, — там мои сани кузнец чинит.

Войт ушел, очень довольный, думая, что подкупил старика и перетянул на свою сторону.

"Ну нет! Мельнику можно ладить с помещиком, потому что земля у него не табельная,[17] а покупная, и до леса ему дела нет. Войт и кузнец тоже сидят на бывшей монастырской земле. А я своего не уступлю!"

Борына решил, что возить будет, но лес — дело особое! Пока у мужиков с помещиком дойдет до войны или кончится миром, немало воды утечет… Отчего же ему, Борыне, пока не поддакивать войту с компанией, не прикинуться простачком и не быть с ними заодно, если он при этом своего не упустит, а заработает несколько десятков рублей? Лошадей все равно кормить надо и работнику платить тоже…

Он усмехнулся, потирая руки, и удовлетворенно пробормотал:

— Глупы они, как бараны! Думают, сукины сыны, что проведут меня. Как бы не так.

Он вернулся к женщинам в прекрасном настроении. Ягуси в комнате не было.

— А где же Ягуся?

— Свиньям есть понесла, — пояснила Настка.

Он весело разговаривал, шутил то над Ясеком, то над Доминиковой, но с тайным беспокойством ждал жену, а она что-то долго не шла. Наконец, он, ничем себя не выдавая, вышел во двор. В сарае Витек и Петрик готовили сани к завтрашней поездке: надо было поставить кузов на полозья и укрепить его. Борына посмотрел, как они это делают, поговорил с ними, заглянул в конюшню, потом к свиньям и в коровник, — Ягны нигде не было. Он остановился под навесом и ждал. Ночь была темная, шумел холодный ветер, тяжелые большие тучи стаями мчались по небу, временами шел снег.

Через несколько минут в проходе у плетня мелькнула какая-то тень. Старик мгновенно прыгнул ей навстречу и яростно прошипел:

— Где была, а?

Но Ягна, хоть в первую минуту и испугалась, ответила насмешливо:

— А где была, там меня больше нет! Ступайте, поглядите, тогда узнаете! — и ушла в дом.

Он больше об этом не заговаривал, а когда они ложились спать, сказал мягко, не глядя на Ягну:

— Хочешь завтра идти к Клембам?

— Если не запрещаете, так мы с Юзей пойдем.

— Что ж, идите, я вас. не держу. Да только я завтра на суд поеду, и дом без призора останется — лучше бы ты в избе посидела…

— А разве вы до вечера не воротитесь?

— Думается, что нет, — пожалуй, только поздно ночью. Того и гляди снег пойдет, а ехать далеко. Не поспею… Но коли тебе уж так сильно хочется, — иди, я не запрещаю…

Уже с раннего утра все указывало на то, что будет метель. День настал пасмурный, переменчивый и очень неприятный. Порошил мелкий снег, сухой и колючий, как крупа, чуть-чуть растертая жерновами, и при этом ветер становился все сильнее, налетал шумными и неожиданными порывами, качался, как пьяный, во все стороны, выл, свистел и яростно швырялся снегом.

Несмотря на такую погоду, Ганка и старый отец ее, а с ними несколько баб-коморниц, сейчас же после полудня отправились в лес за хворостом.

Идти было трудно. Ветер бесновался в полях, каждый миг взметал кучи снега, со свистом кружил их и вытряхивал над землей, как платки, полные белой колючей костери, и все тонуло в непроглядной мути.

Выйдя из деревни, они пошли гуськом по межам, занесенным снегом, к далекому лесу, верхушки которого едва маячили сквозь метель.

Ветер бушевал все сильнее, налетал со всех сторон, плясал, кружился и хлестал идущих. Они с трудом держались на ногах, пригибались до самой земли, а он забегал вперед, взметая сухой снег вместе с песком, и швырял им в лицо с такой силой, что приходилось идти, зажмурив глаза.

Шли молча — ветер мешал говорить и уносил слова, — только покряхтывали и то и дело растирали руки снегом; стужа пронизывала насквозь, ветхая одежонка от нее не защищала. Каждый кустик, каждое деревцо превратились в сугробы, их нужно было обходить, а это порядком удлиняло путь.

Ганка шла впереди, часто оглядываясь на отца, а он, съежившись, закутав голову ее платком, в старом тулупе Антека, опоясанном жгутом соломы, плелся позади всех, борясь с ветром. Он едва передвигал ноги, задыхался и часто останавливался, чтобы отдохнуть и утереть слезившиеся от ветра глаза, а затем бежал рысцой изо всех сил, догоняя других, и бормотал слабым голосом:

— Иду, Гануся, иду… Не бойся, не отстану.

Старик, конечно, охотнее, куда охотнее остался бы дома на печи, но разве мог он остаться, когда она, бедняжка, пошла! Да и в избе тоже холод невыносимый, дети плачут — озябли, а дров нет, сварить что-нибудь не на чем, одного сухого хлеба и поели… А идти тяжело: морозный ветер ледяными пальцами так и пробирает до костей… Вот о чем думал старый Былица, догоняя баб.

Что делать? Когда нужда за горло схватит, так не вывернешься!

И Гануся только зубы стискивала и шла за хворостом с другими бедняками. Да, до того дошло, что она шагает вместе с Филипкой, с Кракалихой и Магдой — самой что ни на есть голытьбой.

Она только тяжело вздыхала и шла. Это уже не в первый раз, не в первый!

— Ну и что ж! Ну и что ж! — упрямо шептала она про себя, собирая всю свою волю и терпение.

Надо — вот она и ходит за дровами, тащит их на спине вместе с такими нищенками, как Филипка, но плакать не будет, не будет жаловаться и просить помощи! Да и куда пойдешь, к кому? Не откажут тебе люди разве только в жалостливом слове, от которого сердце обливается кровью! Господь ее испытывает, крест посылает, — так, может быть, когда-нибудь и вознаградит… А если и нет, все равно, она выдержит, не пропадет она с детьми и рук не опустит, не придется людям ни жалеть ее, ни насмехаться!

За последнее время она столько выстрадала, что каждая жилка в ней дрожала и стонала от боли.

Не то страшно, что они теперь нищие и отверженные, что часто голодают и хлеба едва-едва хватает для детей, что Антек пьянствует в корчме с приятелями, о семье не заботится и, как блудливый пес, воровато шмыгает в избу, — а скажешь ему слово, так сразу за палку хватается. Это все нередко бывает и в других семьях, это еще можно было бы простить! Нашел на него такой недобрый стих, так надо терпеливо переждать, он и пройдет. Но измена… вот чего она не могла забыть, не могла простить ему! Нет, этого она не могла пережить. У него жена, дети, а он обо всем забывает ради той, другой!.. Эта неотступная мучительная мысль, словно раскаленные щипцы, рвала сердце на части.

"За Ягной он бегает, ее любит, из-за нее все это!"

Казалось Ганке, что это нечистый идет рядом и непрерывно шепчет ей в ухо страшные напоминания. Не убежать от них, не забыть, нет! Муки оскорбленной любви, унижение, стыд, ревность, жажда мести и отчаяние, всё эти злые духи, порожденные несчастьем, впивались зубами в ее сердце и так терзали его, что хоть кричи в голос и бейся головой о стену!

"Смилуйся, Господи, облегчи ты мое горе!" — стонала она в душе, поднимая к небу глаза, воспаленные от никогда не высыхающих слез.

Она прибавила шагу, потому что в поле дул такой сильный ветер, что холод было уже трудно вынести. Другие бабы немного отстали и шли не спеша, едва заметными красными пятнами мелькая в снежном тумане. А лес был уже недалеко, и, когда метель утихала, среди белых пространств вдруг вырастала высокая темная стена стволов.

— Идите скорее, в лесу отдохнете! — нетерпеливо звала Ганка.

Но женщины не торопились. Они часто отдыхали, присев на снегу и повернув головы от ветра, как стая куропаток, и тихо разговаривали, а на зов Ганки Филипка недовольно проворчала: