Загремела первая коляда, задрожал костел от шума, — и Ягна опомнилась, села на скамью, осмотрелась вокруг.
Антека уже не было, он незаметно отодвинулся в сторону, вышел и пробрался на кладбище.
Долго стоял он на морозе под колокольней, набирая воздуху в легкие и постепенно приходя в себя. И такая радость распирала ему сердце, такой вихрь сил ощущал он в себе! Он не слышал пения, которое неслось из дверей костела, не слышал каких-то тихих жалобных звуков, раздававшихся на колокольне. Набрал горсть снега и жадно пососал, потом перескочил через забор на дорогу и помчался в поле.
V
Семья Борыны только на рассвете вернулась из костела, и не прошло и десяти минут, как весь дом огласился звучным храпом. Одна Ягуся не спала, как ни была она утомлена. Напрасно зарывалась она в подушки, напрасно закрывала глаза и даже натягивала перину на голову — ничего не помогало, сон не приходил, только какой-то кошмар навалился на грудь, и она не могла ни вздохнуть, ни крикнуть, ни вскочить с постели. Она лежала неподвижно, в том оцепенении полусна, когда мозг бессилен в чем-нибудь разобраться, а душа словно соткана из воспоминаний и принимает в себя весь мир, носится над землей, погруженная в созерцание чудес, одевается в солнечные лучи, а сама-то она подобна лишь отражению в чистой, но бурной воде. Так было и с Ягной; хоть она и не заснула, но все исчезло из ее сознания, и, как птица, носилась ее душа в дивном царстве невозвратных дней, умерших часов, живых лишь в ее памяти. Ей чудилось, что она в костеле и рядом стоит на коленях Антек и все что-то говорит, и жжет ее глазами, жжет речами своими, наполняет сладкой болью и страхом… И вдруг раздается пение, звучит орган так проникновенно, что каждая нота отдается в ее сердце. Потом видела она перед собой багровое и грозное лицо ксендза, его простертые над толпой — руки… горящие свечи…
За этими приходили иные, давние воспоминания. Свидания с ним, поцелуи, объятия… Ее кидало в жар, от страстного томления она вся вытягивалась и крепко прижималась к подушкам. И вдруг ясно слышала: "Выйди! Выйди!" И она приподнималась и в мыслях шла, шла… кралась под деревьями, во мраке, вся трепеща от страха, — и чьи-то крики летели за ней, и ужасом веяло из темноты.
Так все время видения сменяли друг друга, и она не могла очнуться и вырваться из-под их власти. Видно, домовой ее душил или нечистый искушал и подстрекал к греху!
Было уже совсем светло, когда Ягна встала с постели, но она чувствовала себя точно снятой с креста, все кости ныли Она была бледна, рассеянна и невыразимо печальна.
Мороз немного ослабел, было пасмурно, временами порошил снег, а временами поднимался сильный ветер, трепал деревья, засыпая их тучами снежной пыли, выл на дорогах. Но деревья так и гудели праздничным весельем, люди сновали по улицам, мчались в санях, собирались во дворах или ходили друг к другу в гости, а ребятишки целым табуном, как жеребята на выгоне, носились на льду озера, и крики их слышны были по всей деревне.
А Ягуся была невесела.
Огонь шумел в печи — но ей было холодно. Тоскливо было у нее на душе, несмотря на неумолчный гам в избе и Юзины песни. Она чувствовала себя чужой в кругу своей семьи, такой чужой, что с испугом поглядывала на них, как будто очутилась среди каких-то разбойников.
И часто, не в силах бороться с собой, вслушивалась она в горячий шепот Антека, властно и неотступно звучавший в ее сердце.
"Таких постигнет гнев божий, и вечные муки их ожидают", — слыхала она порой голос ксендза, видела перед собой его красное лицо и протянутые с угрозой руки. И страшно ей становилось, она цепенела в глубоком сознании своей вины. "Нет, не выйду к нему, грех это, смертный грех", — твердила она себе, укрепляя этим словом свою решимость, отгораживаясь им от соблазна. А душа кричала от тоски и муки, рвалась к Антеку, рвалась всей силой, всей жаждой жизни, как дерево, придавленное обвалом, весной тянется к солнцу как тянется к нему земля, пробужденная его первым теплым дыханием…
Но боязнь греха была еще сильнее всего, и Ягна взяла себя в руки. Она старалась не думать об Антеке, забыть его навсегда. Она не выходила из дому, не решалась даже во двор выйти, — вдруг он где-нибудь притаился и ждет, и окликнет ее! А устоит ли она тогда, не полетит ли на его зов?
Она принялась хозяйничать, но работы было немного — Юзя уже все сделала. К тому же старик ходил за ней следом и не позволял ей ни до чего дотронуться.
— Да отдохни ты, не надрывайся, а то как бы с тобой прежде времени чего не приключилось!
И она бросала работу, слонялась бесцельно по избе, рассеянно глядела в окна, стояла на крыльце. Ее все сильнее одолевали скука и раздражение, — сердили следившие за нею мужнины глаза, сердил веселый шум в доме, мешал даже бродивший по комнате аист, и она нарочно задевала его юбкой. Наконец, она не выдержала и, улучив минуту, побежала к матери. Она выбрала дорогу напрямик, через озеро, и все-таки тревожно озиралась — не стоит ли где Антек, притаившись за деревом.
Матери дома не было, она забегала утром и опять ушла к жене войта. Енджик курил, пуская дым в печку, и поминутно выбегал на крыльцо взглянуть, не идет ли мать, — потому что Шимек, собираясь на вечеринку, одевался в спальне.
У Ягны настроение переменилось. Как только она очутилась в родном доме, отошли от сердца все терзавшие ее сомнения, она совсем повеселела и незаметно для самой себя занялась хлопотами по хозяйству. Заглянула в коровник, процедила молоко, с утра так и стоявшее в подойнике, насыпала курам зерна, подмела хату, навела всюду порядок и болтала с братьями. Шимек в новом кафтане вышел уже в переднюю комнату и причесывался перед зеркалом.
— Куда это ты?
— На деревню. У Плошки сегодня хлопцы соберутся.
— А мать тебя пустит?
— Я у нее и спрашивать не стану! Хватит, у меня своя голова на плечах и своя воля… Что вздумается, то и сделаю.
— И сделает, непременно сделает! — поддакивал ему Енджик, с беспокойством поглядывая в окно.
— Да, так и знай, сделаю, назло ей сделаю! Пойду к Плошкам, в корчму пойду, с хлопцами пить буду! — задорно выкрикивал Шимек.
— Дай дураку волю, так он, как теленок, понесется вскачь, задрав хвост, хотя ему еще вымя надо сосать! — сказала Ягна тихо, но не спорила с ним, даже когда он стал ругать мать и сыпать угрозами. Впрочем, она почти его не слушала. Пора было возвращаться домой, а ей так не хотелось уходить отсюда! Чуть не плача, она поднялась и пошла.
А дома было еще шумнее, еще веселее прежнего. Прибежала Настка Голуб, и они с Юзькой трещали так, что на улице было слышно.
— Знаешь, веточка моя зацвела! — крикнула Юзя входившей Ягне.
— Какая ветка?
— А та, что я срезала в Андреев день, посадила в песок и держала на печи! Вчера я смотрела, и ни одного цветочка еще не было, а за ночь она вся расцвела — вот, гляди!
Она осторожно принесла горшочек с песком, в котором торчала большая ветка, вся осыпанная прелестными хрупкими цветами.
— Это черешня — цветочки розовые и пахнут! — авторитетным тоном объявил Витек.
— Верно, верно, черешня!
Все обступили Юзю и с бессознательной радостью и восторгом смотрели на благоухающую цветущую веточку.
В эту минуту вошла Ягустинка, уже по-прежнему самоуверенная, дерзкая, говорливая, только и ожидавшая случая задеть кого-нибудь побольнее.
— Зацвела веточка не для тебя, Юзя, тебе еще плетка нужна или что-нибудь потверже! — сказала она, едва успев переступить порог.
— Нет, для меня! Я ее сама срезала в ночь на Святого Андрея, сама…
— Молода ты еще. Это, видно, Настке она венец сулит, — сказала Ягна.
— В горшок мы с Насткой вместе ее сажали, а срезала я одна, значит для меня она и зацвела! — кричала Юзя, чуть не плача оттого, что не встретила ни у кого поддержки.
— Еще успеешь с парнями хороводиться и у плетней стоять, сперва старшим надо, старшим! — сказала Ягустинка, ни на кого не глядя и улыбаясь Настке. — Ну, тише, Юзя, помолчи! Знаете новость? Магда, что служила у органиста, ночью родила на паперти!