Тяжелее всего бывало Ганке, когда он ходил молчаливый, печальный, как осенняя ночь, и не злился, не брюзжал, а только горько вздыхал и уходил на весь вечер в корчму пить с приятелями.

Спросить у него прямо она не смела, а Рох клялся, что тоже ничего не знает, — старик приходил к ним теперь только ночевать, а целыми днями бродил по окрестным селам со своими книжками и учил людей молиться сердцу Иисусову, — эту службу власти запрещали совершать в костелах.

Как-то вечером они ужинали не на крыльце, а в комнате, потому что после захода солнца поднялся ветер. Вдруг на берегу залаяла разом целая свора собак. Рох положил ложку и внимательно прислушался.

— Кто-то чужой в деревне! Надо поглядеть.

Он вышел, но тотчас вернулся, бледный, и сказал быстро:

— На улице шашки звенят. Если будут спрашивать, — я в деревне.

Выскочил в сад и скрылся.

Антек побледнел, как смерть, и вскочил из-за стола. Собаки заливались уже перед домом, на крыльце послышались тяжелые шаги.

— Может, это за мной? — пробормотал Антек в тревоге.

Все обомлели, увидев на пороге стражников.

Антек застыл на месте и только поглядывал на открытые окна и двери. К счастью, Ганка не растерялась и спокойно пригласила стражников сесть, пододвинув им скамью.

Они вежливо поздоровались и сразу напросились на ужин. Ганке пришлось жарить им яичницу.

— Куда это вы собрались так поздно? — спросил, наконец, Антек.

— По служебному делу, и очень важному, — ответил урядник, обводя глазами всех присутствующих.

— Наверное, в погоню за ворами? — продолжал Антек уже смелее и принес из чулана бутылку водки.

— И за ворами и по другому делу. Выпей с нами, хозяин!

Он выпил. Стражники накинулись на яичницу, стуча ложками.

Все сидели тихо, как испуганные кролики. Стражники выскребли сковородку дочиста, выпили еще, и урядник, отерев усы, сказал важно:

— И давно тебя из тюрьмы выпустили?

Антек дрогнул.

— Как будто вы, пан урядник, не знаете?

— А где же Рох? — неожиданно спросил урядник.

— Какой Рох? — Антек мигом понял, что не он им нужен, и успокоился.

— Говорят, у вас живет какой-то Рох?

— Пан урядник, должно быть, спрашивает про того старичка, что ходит по деревне? Ну да, — ведь его Рохом звать.

Урядник сделал нетерпеливый жест и сказал грозно:

— Ты со мной шуток не шути, нам известно, что он живет здесь!

— Правда, он не раз живал у нас, но и у других тоже. Нищий он, — так, где придется, там и ночует. Нынче в избе, завтра в хлеву, а то и просто под плетнем. А на что он вам?

— Да я так просто спрашиваю.

— Хороший человек, воды не замутит, — вмешалась Ганка.

— Знаем, знаем, кто он такой! — многозначительно бросил урядник. Он всячески пробовал выведать у них что-нибудь и табаком даже угощал, но все твердили одно и то же. Так ничего и не узнав, разозленный урядник встал с лавки:

— А я говорю, что он живет у вас!

— Да ведь в карман я его не спрятал! — огрызнулся Антек.

— Я тут по служебному делу, это понимать надо, Борына! — грозно наступал на него урядник. Но он смягчился, получив на дорогу полтора десятка яиц и порядочный кусок свежего масла.

Витек ходил за стражниками следом и потом рассказывал, что они и к солтысу зашли, и пробовали заглядывать в освещенные окна других хат, но собаки поднимали такой лай, что им не удалось ничего высмотреть, и они ушли ни с чем.

Это событие так повлияло на Антека, что, оставшись наедине с женой, он заговорил с ней о том, что его мучило.

Ганка слушала с бьющимся сердцем, не проронив ни слова, и только напоследок, когда Антек сказал, что им ничего другого не остается, как распродать все и бежать отсюда, хотя бы в Америку, она стала перед ним с белым, как мел, лицом.

— Не поеду и детей погубить не дам! А если заставишь, возьму топор, детей зарублю, а сама — хоть в колодец! Правду тебе говорю — Бог свидетель! И ты это запомни! — кричала она, упав на колени перед образами, словно давая торжественную клятву.

— Тише ты! Ведь я это только так сказал…

Она вздохнула с облегчением и сказала уже спокойнее, но с трудом сдерживая слезы:

— Отбудешь срок и вернешься! Не бойся, с хозяйством я управлюсь… Ты меня еще не знаешь… Ни полоски земли не пропадет, из рук не выпущу. Господь поможет, так и это вынесу! — Она тихо заплакала.

Антек долго размышлял и, наконец, сказал:

— Ладно, будь что будет. Подождем суда.

Так ничего и не вышло из ловких маневров кузнеца.

— Ложись ты, наконец, и не мешай спать! — сердито заворчал Матеуш, поворачиваясь на другой бок.

Шимек прилег на минутку, но, как только Матеуш опять захрапел, он стал тихонько выбираться из амбара, где они ночевали: ему показалось, что в окно уже проникает мутный рассвет.

Ощупью собрал он свои инструменты, еще накануне приготовленные, и так спешил, что у него то и дело что-нибудь с грохотом валилось из рук, и Матеуш сонно ругался.

На дворе было еще темно, но звезды уже побледнели, небо на востоке едва заметно светилось, и хрипло кричали первые петухи, хлопая крыльями.

Шимек нагрузил на тачку все свое добро, тихонько прокрался мимо избы и вышел к озеру.

Деревня спала как убитая, даже ни одна собака не залаяла на него, и в тишине слышно было только журчанье воды, сочившейся сквозь опущенные мельничные затворы.

На улицах, затененных садами, было еще совсем темно, лишь кое-где белела стена хаты да озеро выделялось из мрака блеском отраженных в нем звезд.

Подходя к дому матери, Шимек замедлил шаг и настороженно прислушался, — за оградой как будто ходил кто-то, слышалось непрерывное глухое бормотанье.

— Кто там? — раздался вдруг голос матери. Он обмер и стоял, не дыша, не смея шелохнуться. Старуха, не дождавшись ответа, опять стала ходить взад и вперед.

Шимек видел ее: как тень, двигалась она под деревьями, нащупывая дорогу палкой и вполголоса твердя молитву.

"Бродит по ночам, как домовой", — подумал Шимек, но вздохнул с невольной жалостью и тихонько, опасливо прошмыгнул мимо. "Ага, грызет ее совесть за то, что меня обидела. Грызет!" — повторил он с глубоким удовлетворением, выходя на широкую дорогу за мельницей. Здесь он помчался, словно его подгоняли, не обращая внимания на ямы и камни.

Остановился он только у креста, на развилине дорог, ведущих к Подлесью. Было еще слишком темно, чтобы приниматься за работу, и он присел под распятием передохнуть и подождать утра.

— Поля от леса не отличишь! Самое подходящее время для воров! — бормотал он, осматриваясь. Земля еще тонула в мутной мгле, но на небе все ярче разгорались золотые полосы.

Чтобы скоротать время, которое тянулось ужасно медленно, Шимек начал читать утреннюю молитву, но всякий раз, как он касался рукой покрытой росой земли, слова молитвы вылетали у него из памяти и он с наслаждением думал о том, что вот идет работать на своей земле, на своем хозяйстве.

"Теперь ты моя, не выпущу тебя!" — думал он гордо и радостно. С одержимостью влюбленного смотрел горящими глазами в мутный сумрак у леса, где уже ждали его купленные у помещика шесть моргов.

— Выхожу я вас, сироты мои дорогие, и уже не оставлю, пока жив! — бормотал он, запахивая тулуп на открытой груди, потому что немного озяб. Привалившись спиной к подножию креста, он смотрел в светлеющую даль, но скоро его сморил сон, и он захрапел.

Уже серели поля, как широко разлившиеся воды, а седая от росы рожь качалась и хлестала колосьями Шимека, когда он проснулся и вскочил.

— Белый день, пора за работу! — прошептал он, разминая кости, и стал перед распятием на молитву. Сегодня он не бормотал ее наспех, чтобы только отделаться. Нет, он усердно, от всей души молил Бога помочь ему.

— Помоги, Иисусе милосердный! Родная мать меня обидела, на тебя только вся надежда. Ведь я теперь последний бедняк и берусь за тяжелую работу! Грешен я, что и говорить, но ты мне помоги, так я на обедню в костел денег отнесу, а то и на две! Свечей накуплю, а как разживусь, даже и балдахин справлю! — просил он, прикладываясь ко кресту. Потом на коленях прополз вокруг, смиренно поцеловал землю и встал.