— Скорее закрывайте дверь, тесто остынет! — кричала старуха.

— Как примутся бабы наводить порядок, мужик хоть в корчму спасайся — не то хлеб перепекут и на него вину свалят! — смеялся Борына, грея закоченевшие руки.

— Дорога — как стекло, ехать хорошо, но мороз лютый, трудно в санях высидеть! Ягусь, дай Петрику хоть хлеба, он голоден и до костей промерз в своей солдатской шинели. Что, Ясь, надолго домой?

— До Крещенья.

— А вы — хороший помощник отцу: и за органом и в канцелярии! Старику неохота, верно, в такой холод из-под перины вылезать.

— Нет, он сидит дома оттого, что корова нынче отелилась, так надо за ней присмотреть.

— Ну, в час добрый! Будет молоко всю зиму… Витек, ты жеребенка поил?

— Я сама ему носила, да он совсем пить не стал, только шалит и к матери рвется. Пришлось его в большое стойло перевести.

Мальчики вышли. Ясь, уходя, все оглядывался на Ягну.

Она и в самом деле стала еще красивее, чем была до свадьбы. Не диво, что она и старого мужа окончательно покорила. Он в ней души не чаял. В деревне говорили, что Борына совсем одурел от любви. Ко всем суровый, по-прежнему крутой и неуступчивый он Ягуси слушался во всем, и она могла вертеть им, как хотела. Он на все смотрел ее глазами, советовался только с ней и ее матерью. Они совсем им завладели.

Он был доволен жизнью: в хозяйстве все шло как по маслу, было кому заботиться о его удобствах, было и с кем душу отвести, совета спросить. Он ни о чем другом не думал, только о Ягусе, и глядел на нее, как на икону.

Вот и сейчас, отогреваясь у печи, он следил влюбленными глазами за каждым ее движением и, словно жених, говорил ей ласковые слова и думал только о том, чем бы еще больше ей угодить.

А Ягне его любовь нужна была не больше, чем прошлогодний снег. Она сегодня что-то хмурилась, ее раздражали нежности мужа, все злило, и она ураганом носилась по избе. Работу старалась свалить на мать или на Юзю, а часто и старика колкими словами заставляла что-нибудь делать, а сама уходила то на другую половину, заглянуть в печку, то к жеребенку на конюшню, — только бы остаться одной и на свободе думать об Антеке.

Ясь напомнил ей о нем, и он, как живой, встал перед нею. Она не видела его уже почти три месяца, вот только один раз, мельком, на дороге, когда она и Борына проезжали под тополями…

Да, время бежало, как вода, — свадьба, переселение к мужу, всякие хлопоты, хозяйство. Когда же ей было думать об Антеке! Не встречала его, потому и не вспоминала, а другие остерегались при ней говорить о нем… А вот сейчас, неизвестно почему, он вдруг встал у нее перед глазами и глядел на нее так печально, с таким укором, что у нее сердце щемило от жалости.

"Ни в чем я перед тобой не виновата, ни в чем! Так что же ты стоишь передо мной, как душа неприкаянная, зачем пугаешь!" — думала она горестно, обороняясь от воспоминаний… Она не понимала, почему именно Антек ей так живо вспоминался, почему он, а не Матеуш, не Стах Плошка, не другие? Только он один! Приворожил он ее что ли, что она так томится и рвется к нему?

Тоска ее одолела, ныло сердце и тянуло куда-то на волю, — ушла бы куда глаза глядят, хоть в темный лес.

Что-то он, сердечный, там делает, что о ней думает? И нет никакой возможности с ним встретиться, поговорить… Да и нельзя! Нельзя… Господи, ведь это был бы смертный грех! Так сказал и ксендз на исповеди. А как хочется хотя бы разочек с ним поговорить, пускай бы на людях, все равно! Да нельзя — ни сегодня, ни завтра, никогда больше! Борынова жена на веки веков. Аминь!

— Ягуся, иди же, надо хлеб пересаживать! — звала ее мать.

Ягна побежала в избу, хлопотала, делала все, что нужно, но мысль об Антеке ее не покидала. Он снова и снова вспоминался ей, всюду чудились его голубые глаза под черными бровями да красные губы, такие сладкие, такие любимые!

Она принялась за работу рьяно, все так и кипело у нее в руках. Убрала избу, под вечер пошла даже убирать коровник, чего почти никогда не делала. Напрасно, ничего не помогало: Антек неотступно стоял перед глазами, и тоска росла, рвала душу на части. В конце концов она не выдержала и, сев на сундук, подле Юзьки, поспешно приготовлявшей украшения из облаток, горько расплакалась.

Успокаивала ее мать, успокаивал встревоженный муж, ласкали ее, ублажали, словно капризного ребенка, смотрели ей в глаза, — ничто не помогало. Только когда она как следует выплакалась, настроение у нее внезапно переменилось. Она встала с сундука почти веселая, смеялась, болтала, запела бы, кажется, если бы не пост!

И Борына и мать смотрели на нее с удивлением, а потом они обменялись долгим и многозначительным взглядом, вышли вместе в сени, о чем-то пошептались и вернулись радостные, веселые, все посмеивались и давай ее обнимать, целовать. Старуха крикнула:

— Не поднимай квашни, Мацей сам вынесет!

— Да мне не привыкать! Я и не такие тяжести поднимала.

Она ничего не понимала. Мацей все-таки не пустил ее к квашне, вынес сам, а потом, застав Ягну в чулане, прижал к стене и стал страстно целовать и говорить что-то радостно, шепотом, чтобы не услыхала Юзя.

— Рехнулись вы с матерью, что ли? Неправда это, неправда!

— Мы с ней в этих делах больше тебя понимаем. Уж ты мне поверь! Что у нас сейчас? Рождество… Значит, это будет в июле, в самую жатву… Время неподходящее, жара, страда, ну, да что же делать… и за это надо Бога благодарить.

Он опять хотел ее поцеловать, но она сердито вырвалась и побежала к матери с упреками. Однако старуха решительно поддержала Борыну.

— Неправда, это вам только показалось! — горячо возражала Ягна.

— Да ты, я вижу, не рада?

— А чему радоваться? Мало ли хлопот и без того, а тут еще новое наказание!

— Не ропщи, Господь покарает!

— Ну и пускай, пускай карает!

— А почему ты так от этого открещиваешься, а?

— Не хочу — и все!

— Да ведь если будет у тебя ребенок, а старик, упаси бог, помрет, так ты, кроме того, что тебе записано, еще и на ребенка получишь, а может, и вся земля твоя будет.

— У вас одно на уме — земля и земля! А мне это ни к чему.

— Молода ты еще и глупа, вот и плетешь вздор! Человек без земли все равно как без ног: тычется, тычется, а никуда не дойдет. Ты смотри у меня — с Мацеем насчет этого не спорь, ему обидно будет.

— Не буду молчать, что мне Мацей!

— Ну, болтай себе хотя бы перед всем светом, коли ума нет, а мне дай спокойно хлеб из печи вынуть, а то сгорит. Займись-ка ты лучше делом: селедки надо из воды в молоко переложить, — не так солоны будут. А Юзя пускай натрет мак. Столько надо сделать еще, а вечер близко!

Вечер действительно стоял на пороге. Солнце опустилось за леса, вечерняя заря разливала по небу потоки крови, и снег пылал, словно посыпанный раскаленными угольями. Деревня засыпала. Еще таскали воду с озера, рубили дрова, иногда кто-нибудь проезжал в санях и, спеша домой, так гнал лошадей, что у них громко екали селезенки. Еще люди бегали через озеро, там и сям скрипели ворота, звучали голоса, но мало-помалу угасал закат, мрачная синева одевала землю, — и замирала жизнь деревни, затихали дворы, пустели улицы. Дальние поля погружались во мрак, быстро подходил зимний вечер и завладевал землей, а мороз все крепчал, и громче скрипел снег под ногами, и стекла покрывались чудесными цветами и узорами.

Вот уже деревня пропала, словно растаяла в сером снежном сумраке, не видно было ни домов, ни плетней, ни садов, только огоньки светились, и сегодня их было больше, чем всегда, потому что во всех избах шли приготовления к рождественскому ужину.

В каждой избе, и у богачей и у последней голытьбы, спешили приодеться и благоговейно ожидали первой звезды. В углу у восточной стены ставили сноп пшеницы, столы застилали беленым холстом, а под него подстилали сено. И все поглядывали в окна, — взошла ли уже звезда. Но, как всегда в морозные вечера, звезды выглянули не сразу: едва догорел закат, небо стало словно дымом затягиваться и было какое-то бурое.