Но, по общему мнению, весна в этом году запаздывала, — дожди не прекращались, земля оттаивала медленнее и вода сплывала ленивее, чем в прошлые годы, а главное — коровы еще не линяли, и это означало, что зима продержится долго.

Оттого-то, как только выдался часок сухой погоды и проглянуло солнце, люди высыпали на улицу и, задрав головы, жадно всматривались в небо, гадая, надолго ли такая перемена. Старики выползали на завалинки отогревать кости, а детвора со всей деревни носилась с криками по улицам, как жеребята, которых выпустили пастись на первую травку.

И сколько в эти часы было радости, веселья, смеха! Все так и горело на солнце, сияло в ярком блеске воды, все канавы, казалось, были до краев налиты расплавленным солнцем, дороги превратились в потоки жидкого золота. Омытый дождями лед на озере отливал темным блеском, как оловянное блюдо, и даже деревья искрились непросохшей росой. А поля, изборожденные ручейками, лежали черные, немые, еще мертвые на вид; но они уже дышали теплом, набухали весной, полнились звонким лепетом вод. Местами не растаявший еще снег ослепительно белел, как разостланное на солнце полотно. Ярко засинело небо, и открылась даль, словно затканная тонкой паутиной; сквозь легкую дымку глаз различал и необъятные поля, и черные контуры деревень; и стену лесов, весь этот мир, дышавший счастьем. А в воздухе чувствовалось такое нежное дыхание весны, что из души невольно рвался радостный крик, тянуло вдаль, — так, кажется, и полетел бы к солнцу вместе с птицами, которые вереницами тянулись откуда-то с востока и парили в чистом воздухе.

Каждый охотно останавливался на улице и рад был поболтать хотя бы с врагом.

Утихли всякие ссоры, споры, словно все подобрели, и веселые голоса звучали по всей деревне, наполняли дома радостью, птичьим щебетом дрожали в теплом воздухе.

Распахивали настежь двери, открывали окна, чтобы впустить в избы побольше свежего воздуха. Женщины выходили с прялками на завалинки, и даже грудных ребят выносили в люльках на солнце, а из открытых хлевов неслось тоскливое мычание коров, ржали лошади и рвались с привязи на волю, сидевшие на яйцах гусыни убегали и перекрикивались с гусаками в садах, пели петухи, а собаки лаяли на улицах и вместе с ребятишками носились, как шальные, по грязи.

Во дворах стояли люди, жмурясь от яркого света, и радостно смотрели на деревню, которая купалась в солнечных лучах, зажигавших пламенем окна хат. Женщины перекрикивались через сады с соседками, и голоса их летели по всей деревне. Сообщали одна другой, что кто-то слышал пение жаворонка, что уже и трясогузок видели на тополевой дороге. Кто-то заметил в небе, высоко под облаками, вереницу диких гусей, — и тотчас полдеревни выбежало на дорогу поглядеть на них. Другой рассказывал, что на лугах за мельницей уже и журавли появились.

Ему не поверили, — ведь была еще только середина марта.

А кто-то из мальчиков — чуть ли не сынок Клемба — принес первую фиалку и бегал с нею по хатам, и все разглядывали бледный цветочек с глубоким умилением и восторгом, дивились ему, словно видели в первый раз.

Благодаря этому обманчивому теплу людям казалось, что весна пришла, что скоро они с плугами выйдут на поля. С тем большей тревогой увидели они, как небо вдруг стало хмуриться и солнце скрылось. Подул холодный ветер, блеск угас, потемнело вокруг и заморосил мелкий дождик. А к вечеру повалил мокрый снег и за какие-будь десять минут снова одел белой пеленой деревню и поля.

Все так быстро вернулось к прежнему, что этот единственный солнечный денек уже казался мимолетным сном.

В таких-то делах, радостях, горестях и тревогах проходило время в деревне, и не удивительно, что поведение Антека, семейная жизнь Борыны и всякие другие истории и даже смерть того или другого односельчанина камнем падали на дно людской памяти, потому что у каждого своих забот было довольно, едва хватало сил и с ними справиться.

А дни бежали неудержимо, словно реки, которым ни начала, ни конца не видно. Не успеешь глаза протереть после ночи, не успеешь обернуться, что-нибудь сообразить, как уже опять сумерки, опять ночь, а за ней новый рассвет, и новый день, и новые волнения! И так все и вертится, так и живешь в этом круговороте, пока не свершится судьба твоя.

Как-то в середине поста выдался день особенно тяжелый. Погода была не хуже обычного, моросил только мелкий дождик, но люди чувствовали себя скверно, как никогда, бродили, как скованные, огорченно поглядывали на небо, густо покрытое тучами, которые чуть не цеплялись за деревья своими раздутыми брюхами. Было пасмурно, сыро, холодно и так уныло, что даже плакать хотелось от невыносимой тоски. Не слышно было уже ни споров, ни пересудов, каждый искал только тихий угол, чтобы залечь и ни о чем не думать.

День был печален, как тусклый взгляд больного, когда он с трудом открывает глаза и, едва успев различить что-нибудь, опять впадает в забытье. Только что прозвонили полдень, как вдруг стемнело, налетел ветер и вместе с дождем хлестал почернелые стены хат.

Улицы деревни были безлюдны и тихи, только ветер расплескивал грязь и стучал дождь, словно тяжелое зерно сыпалось на деревья и крыши. Да еще время от времени слышен был треск и грохот — это озеро бунтовало, взламывая лед и с шумом заливая берега.

В такой-то день, уже к самому вечеру, прогремела по деревне весть, что помещик рубит крестьянский лес.

Сперва никто этому не поверил: если он не рубил лес до сих пор, то зачем бы стал рубить сейчас, в середине марта, когда земля оттаяла и деревья начинают тянуть из нее соки?

Правда, в лесу шла какая-то работа, но все были уверены, что там только обтесывают бревна. Каков бы он ни был, этот липецкий помещик, но дураком его никто не считал. А только дурак стал бы в марте рубить строевой лес…

Неизвестно было даже, кто принес эту весть, но деревня взволновалась. То и дело хлопали двери да плескалась грязь под деревянными башмаками, все бегали с этой вестью по соседям, обсуждали ее на улицах, сходились в корчме потолковать и расспросить Янкеля. Но Янкель божился, что ничего не знает. Уже кое-где слышались крики, брань, причитания баб, возбуждение росло с каждой минутой, тревога и злоба овладели всеми.

Наконец, старик Клемб решил проверить это известие и, несмотря на дождь, послал своих сыновей верхом в лес на разведку.

Они долго не возвращались, а между тем не было избы, где кто-нибудь не стоял бы у окна, глядя на дорогу, по которой они должны были приехать. Вот уже и сумерки наступили, а их все не было. В деревне царила грозная тишина, — тишина с трудом сдерживаемого гнева, от которого люди задыхались, как от едкого дыма. Хотя еще не хотелось верить, все уже не сомневались, что дурная весть подтвердится. И каждую минуту то тот, то другой, чертыхаясь, хлопал дверью и выходил на дорогу поглядеть, не едут ли сыновья Клемба.

А тут еще Козлова изо всех сил подзуживала людей, бегала по избам, и всем, кто готов был ее слушать, клялась, будто видела своими глазами, что вырублено уже добрых пятнадцать моргов крестьянского леса. Она ссылалась и на Ягустинку, с которой очень подружилась за последнее время. А та, конечно, ей поддакивала.

Очень довольная всеобщим смятением, Ягустинка, насобирав новостей, пошла с ними к Борынам.

Там только что зажгли лампу на общей половине.

Юзька и Витек чистили картофель, а Ягуся прибирала избу. Старик пришел немного позже, и Ягустинка тотчас принялась выкладывать ему новости, немало при этом привирая.

Он выслушал ее молча и, обратясь к Ягне, сказал:

— Возьми лопату и ступай помоги Петрику, надо воду из сада спустить, чтобы она не затопила картошку в ямах… Да живее поворачивайся, когда тебе говорят! — добавил он, повысив голос.

Ягна что-то невнятно возразила, но он так сурово на нее прикрикнул, что она побежала тотчас же, а он тоже скоро ушел во двор — присмотреть за работой. Его сердитый голос раздавался то в конюшне, то в коровнике, то у ям, где хранился картофель, и был слышен даже в избе.