Тщетно предостерегал Антека Матеуш, тщетно и Клемб, по дружбе, заклинал его остепениться и не губить себя, — Антек ничего не хотел слушать, сумасбродствовал и пил все больше и грозил всем в деревне. Так он мчался навстречу своей гибели, ни на что и ни на кого не глядя, словно с крутой горы катился в пропасть, а деревня между тем не переставала внимательно следить за ним. Насчет поджога мнения расходились, но его поведение возмущало всех, да и кузнец исподтишка подзуживал людей. Постепенно даже прежние друзья от него отвернулись, обходили его издалека и негодовали громче других. А ему было все равно. Его ослепляла жажда мести, он ею только и жил, он раздувал ее в себе, как раздувают искры в золе, чтобы они вспыхнули ярким пламенем.

А к тому же он, словно всем назло, не порвал с Ягной.

Любовь ли влекла его к ней, или что иное, — бог его знает! Они встречались на гумне у Доминиковой — конечно, тайком от нее, только Шимек им покровительствовал, рассчитывая, что за это Антек поможет ему жениться на Настке.

Ягна выходила на эти свидания всегда неохотно, со страхом. Любовь ее как будто совсем прошла после мужниных побоев, следы которых еще не зажили, но она боялась Антека, который грозно объявил ей, что, если она хоть раз не выйдет на его зов, он среди бела дня, при всех, придет к ней в дом и изобьет ее еще сильнее, чем Борына. И она волей-неволей выходила к нему.

Впрочем, это продолжалось недолго. В четверг на первой неделе поста в корчму прибежал Шимек и, отозвав Антека в сторону, сообщил, что Ягну только что помирили с мужем и она уже опять перебралась к нему.

От этой вести у Антека в глазах потемнело, словно его кто обухом по голове хватил, — ведь только накануне он в сумерки виделся с Ягной, и она ни словом не обмолвилась о своем решении.

"Скрывала от меня!" — подумал он, и эта мысль обожгла сердце огнем. Он едва дождался вечера и побежал к отцовской избе.

Долго ходил он вокруг, высматривал, ждал у калитки, — Ягна не выходила. Это так его разъярило, что он выломал кол из плетня и дерзко вошел во двор, готовый на все, решившись идти прямо в дом. Он уже взошел на крыльцо и взялся за ручку двери, но в последний миг что-то заставило его отступить. Лицо отца встало перед ним так ясно, что он испуганно шарахнулся назад, весь дрожа от ужаса, и крадучись убежал со двора.

Он не мог потом понять, чего он испугался, что это с ним было — совсем так, как тогда у озера, после пляски в корчме.

И в следующие дни ему не удалось увидеться с Ягной, хотя он целыми вечерами стоял у калитки, притаившись как волк. Даже в воскресенье он ее не встретил, как ни подстерегал у костела.

Тогда он решил пойти к вечерне в уверенности, что встретит ее там и найдет случай с ней поговорить.

Он немного запоздал, служба уже началась, в костеле было полно народу и темно, только под сводами еще серели последние блики дневного света, а внизу, в темноте, кое-где озаренной огнями восковых свеч, копошился народ, шумел, как река, подвигаясь к ярко освещенному главному алтарю. Антек пробрался до самой решетки и украдкой осмотрелся по сторонам, но не увидел ни Ягны, ни кого другого из семьи. Он часто ловил на себе любопытные взгляды и чувствовал, что на него устремлено всеобщее внимание. Вокруг перешептывались и украдкой указывали на него. Уже пели "скорбные воздыхания" — была первая неделя Великого Поста. Ксендз в стихаре сидел сбоку от алтаря с молитвенником в руке и то и дело строго поглядывал на Антека.

Гудел орган, и все пели, а по временам смолкали и орган и пение и с хоров раздавался заунывный голос органиста, читавшего о страстях господних.

Антек ничего не слышал. Он уже забыл, где он и зачем пришел сюда. Нежная, баюкающая мелодия наполнила его дивной истомой, сонной тишиной, ему казалось, будто он летит в какую-то светлую бездну. И всякий раз, открывая глаза, он встречал взгляд ксендза, который неотрывно смотрел на него, — потому что благодаря высокому росту Антек был виден издали. Взгляд был такой сверлящий, что Антек опускал отяжелевшую голову и опять забывал обо всем. Но вот загремел хор, все поднялись с колен, зашумели, задвигались — и он очнулся. Служба продолжалась еще довольно долго, но Антек уже совсем пришел в себя, и тяжкая, непобедимая грусть щемила ему сердце, и, если бы не стыд, он не сдержал бы слез, подступавших к глазам. Он хотел уже уйти, не дожидаясь конца службы, но в эту минуту орган утих, ксендз встал перед алтарем и начал читать проповедь. Толпа хлынула вперед, и пробраться к выходу не было никакой возможности. Антек даже шевельнуться не мог, так его прижали к решетке. В костеле наступила тишина, и каждое слово ксендза было отчетливо слышно. Он сначала рассказывал о муках Христа, а потом, грозно размахивая руками, начал обличать грешников и при этом ежеминутно поглядывал на Антека, который стоял против него под алтарем и не мог отвести глаз, словно прикованный и завороженный этими суровыми взглядами.

Слова ксендза падали на головы, как камни, жгли, как раскаленное железо, — он бичевал свою паству, перечисляя все их провинности: несоблюдение заповедей, вечные ссоры, драки, пьянство. Вдруг он наклонился в сторону Антека и громовым голосом заговорил о сыновьях-выродках, поджигающих родной дом, о соблазнителях и великих грешниках, которым не миновать и людского суда, и геенны огненной.

Люди обомлели, притихли, все взгляды, как молнии, ударили в Антека, ибо всем было ясно, о ком говорит ксендз. Антек стоял выпрямившись, бледный как полотно, не дыша. Слова эти падали с таким гулом, как будто весь костел рушился ему на голову. Он оглянулся, словно ища спасения, но вокруг него образовалась пустота, он видел только испуганные и суровые лица, люди невольно отодвигались от него, как от зачумленного, а ксендз кричал уже во весь голос, проклинал его, призывал к покаянию, а потом обратился к народу и, простирая руки, требовал, чтобы они остерегались такого злодея, как заразы, сторонились его, чтобы отказывали ему в огне, воде и пище, чтобы гнали его прочь от своего порога, как окаянного грешника, который все оскверняет, а, если он не исправится и не загладит зла, — чтобы вырвали его, как крапиву, изгнали на погибель.

Антек вдруг повернулся и медленно пошел к выходу. Перед ним расступались, и он шел по образовавшемуся проходу, а голос ксендза гнался за ним и больно хлестал его.

Чей-то отчаянный крик раздался в костеле, но он его не услышал — он шел вперед все быстрее, чтобы не упасть замертво от боли, чтобы убежать скорее от этих ранящих глаз, от этого страшного голоса.

Он выбежал из костела и, не сознавая, куда идет, помчался по тополевой дороге к лесу. По временам в страхе останавливался и слушал этот голос, который все еще, как колокол, звучал в его ушах, ударял так тяжело, что голова готова была треснуть.

Ночь была темная, ветреная, тополя с шумом гнулись к земле, и по временам ветви хлестали Антека по голове. Когда ветер стихал, мелкий, противный, мартовский дождик бил в лицо, но Антек, ничего не замечая, бежал, как безумный, потрясенный необъяснимым ужасом.

— Хуже уж быть не может! — пробормотал он, остановившись, наконец. — Правду он говорил, правду!

— Господи, Господи! — Он схватился за голову. В этот миг он словно прозрел, увидел вину свою, и нечеловеческое, нестерпимое чувство стыда когтями рвало сердце.

Долго сидел он под деревом, глядя в темноту и слушая тихий, тревожный и пугающий говор деревьев.

— Из-за него это, все из-за него! — вскрикнул он вдруг, и опять бешеный гнев и ненависть закипели в нем, проснулась прежняя горечь, жажда мести, дикие замыслы заклубились в мозгу, как тучи, бегущие по небу.

— Не прощу! Не прощу я ему! — завыла в нем прежняя злоба, и он торопливо пошел обратно в деревню.

Костел был уже заперт, в избах светились огни, на улицах тут и там стояли кучками люди и толковали, не обращая внимания на холод и дождь.

Антек направился к корчме. В окно он увидел, что там много народу, но смело, без колебаний, вошел внутрь и как ни в чем не бывало, подошел к самой большой компании — поздороваться со знакомыми. Один-два человека подали ему руку, но остальные поспешно стали отходить.