Между тем наступала ночь, темная и довольно тихая, снег перестал, и, видимо, подмораживало. По небу еще проносились серые тучки, но уже между ними в вышине кое-где искрились звезды и от резкого ветра рыхлый снег отвердел и хрустел под ногами. Засветились в хатах огоньки, и люди, собираясь у печи в тесных горницах, успокаивались после всех треволнений этого дня, но не переставали все-таки строить догадки.

Да и было для этих догадок широкое поле: если Антека не забрали, значит, не он поджег, — но кто же тогда? Не Ягна же, — этому никто не верил. И не сам старик — такая мысль никому и в голову не приходила!

И люди блуждали ощупью, никак не находя решения мучившей их загадки… Во всех домах говорили только об этом, но правды так никто и не узнал. Единственным результатом всех этих толков было то, что гнев против Антека улегся, замолчали даже его враги, а друзья, как, например, Матеуш, снова подняли голос в его защиту. Зато теперь сильно возмущались Ягной и с ужасом говорили о страшном смертном грехе, который она совершила. Особенно принялись за нее бабы — их языки терзали ее, не оставляя живого места. Досталось при этом и Доминиковой, здорово досталось! На старуху злобились еще больше оттого, что она на порог не пускала любопытствующих, гнала их, как надоедливых собак, и никому не удалось узнать, что с Ягной.

В одном все были единодушны — в глубоком сочувствии Ганке. Ее жалели искренно, от всего сердца, а Клембова и Сикора даже в тот же вечер отправились к ней, чтобы выразить ей свои добрые чувства, и захватили с собой кое-что в узелках.

Так прошел этот день, надолго оставшийся у всех в памяти, а назавтра все вошло в свою колею, остыло любопытство, спала волна возбуждения и гнева, и каждый вернулся к своим делам, опять сунул голову в ярмо и нес свою ношу терпеливо и безропотно.

Разумеется, тут и там еще поговаривали о происшедшем, но все реже и равнодушнее, потому что каждому ближе были собственные горести и заботы, которые приносит с собой каждый день.

Пришел март, и настали дни уже совсем невыносимые, темные, унылые, промозглые, с дождями и мокрым снегом. Носа нельзя было высунуть из дому. Солнце сгинуло где-то в пучине зеленоватых, низко нависших туч и не выглядывало ни на один миг. Снег понемногу таял или, размокший, рыхлый, зеленел от слякоти, как будто плесенью покрывался. Вода стояла в канавах, затопляла низины и дворы, а по ночам подмораживало и потом трудно было ходить по обледенелым, скользким улицам.

Из-за этой мерзкой погоды все скоро и думать забыли о пожаре, тем более что ни Борына, ни Антек, ни Ягна не мозолили людям глаза. О них забыли; так камень падает на дно, и некоторое время вода над ним еще волнуется, расходится кругами, потом пробежит по ней легкая рябь, пожурчит она и опять течет спокойно…

Подошел последний день Масленицы.

Этот день считался полупраздничным, и уже с самого утра в деревне поднялась суета. Убирали избы, почти из каждой семьи кто-нибудь отправлялся в местечко закупать всякую всячину, — главным образом мясо, колбасу, сало. Только беднякам приходилось довольствоваться селедкой, взятой в долг у корчмаря, да картофелем с солью.

А у богатеев уже с полудня жарили пышки, и по всей улице разносился аромат жареного сала, мяса и другие, еще более аппетитные запахи. Опять медвежатники таскались по избами забавляли людей, и везде раздавались крикливые голоса мальчишек.

А вечером, после ужина, в корчме заиграла музыка, и всякий, у кого душа живая и ноги еще ходят, спешил туда, несмотря на то, что с самых сумерек шел дождь со снегом.

Веселились от всей души — ведь это было в последний раз перед Великим Постом. Петрик играл на скрипке, ему вторил на флейте Матеуш, а Ясек Недотепа бил в бубен.

Давно не бывало в Липцах такой веселой вечеринки, и продолжалась она до поздней ночи, пока не зазвонил колокол в костеле, возвещая полночь и конец Масленице.

И тогда сразу смолкла музыка, прекратились танцы, поспешно были допиты бутылки и рюмки, и народ стал расходиться без шума.

Только в избе у Доминиковой горел огонь далеко за полночь — говорили даже, что до вторых петухов. Там сидели войт и солтыс и мирили Ягну с Борыной.

Деревня давно уже спала, тихо было вокруг, даже дождь с полуночи перестал лить, а они все еще толковали.

У одного лишь Антека в доме не было ни тишины, ни спокойного сна, ни веселых проводов Масленицы.

Что творилось в душе Ганки в эти долгие ночи с той минуты, когда муж встретил ее перед избой во время пожара и силой заставил вернуться, — знал один Бог, и никакими человеческими словами этого не опишешь.

Она, конечно, в ту же ночь все узнала от Веронки. Душа в ней замерла от муки и она лежала, как труп, страшный своей неподвижностью. Первые два дня она почти не вставала из-за прялки, но не работала, а только машинально двигала руками, как во сне, да потухшими пустыми глазами смотрела в глубь своей души, опустошенной лютым вихрем печалей, в горестный омут горючих слез, обид и несправедливостей. Все это время она не спала, не ела, не вполне сознавала, что происходит вокруг, не заботилась ни о себе, ни о плакавших детях.

Наконец, Веронка сжалилась над нею и занялась малышами и стариком, который, в довершение всех бед, еще расхворался, лежал на печи и тихо стонал.

Антек уходил из дому с рассветом, а возвращался поздно ночью, не обращая ни малейшего внимания ни на Ганку, ни на детей, да и она не могла себя заставить сказать ему хотя бы одно слово — так окаменела у нее душа от боли.

Только на третий день Ганка пришла в себя, словно пробудилась от страшного сна. Казалось, что это не она, а какая-то другая женщина — до такой степени она изменилась за эти дни. Лицо у нее было серое, как зола, изрыто морщинами, она сразу постарела на много лет, в чертах ее и движениях было что-то деревянное. Только глаза сверкали ярким, сухим блеском и губы были решительно сжаты. Она так исхудала, что одежда висела на ней, как на вешалке.

Ганка вернулась к жизни внутренно переменившейся: душа ее перегорела, но она почувствовала в себе какую-то новую, удивительную силу, непреклонную волю к жизни и готовность бороться, гордую уверенность в том, что она все вынесет и преодолеет.

И она бросилась к жалобно плакавшим детям, обнимала и целовала их, плакала вместе с ними, и эти долгие, сладкие слезы облегчили ей сердце и помогли прийти в себя.

Она поскорее прибрала в избе и пошла к Веронке — благодарить за ее доброту и просить прощения за свои прежние вины. Мир между сестрами был заключен немедленно. Веронка не могла понять только одного — почему Ганка не жалуется на мужа, не ругает его, не ропщет на свою долю, молчит, как будто все это — мертвое прошлое, давно позабытое. Только под конец Ганка сказала твердо:

— Я теперь все равно что вдова и, значит, сама должна заботиться о детях и обо всем.

И в тот же день, попозже, пошла в деревню, к Клембам и другим знакомым, чтобы разузнать, что делается у Борыны… Она крепко запомнила слова, сказанные им на прощанье в тот вечер, когда он привез ее из лесу.

Однако пошла она к нему не сразу, выждала еще несколько дней: она не решалась показаться ему на глаза так скоро после всего, что случилось.

Только в среду на первой неделе Великого Поста она с утра, даже не приготовив завтрака, оделась получше, оставила малышей на попечение Веронки и собралась уходить.

— Куда это ты так рано? — спросил Антек.

— В костел. Нынче попелец![18]- ответила Ганка неохотно и уклончиво.

— И поесть не приготовишь?

— Ступай в корчму, еврей тебе еще в долг поверит, — невольно вырвалось у Ганки. Антек вскочил как ужаленный, но она, и не поглядев на него, вышла.

Ее теперь уже не страшили ни окрики его, ни гнев. Антек стал ей таким чужим и далеким, что она сама тому удивлялась, а если порой в ней и вспыхивал последний слабый огонек былой любви, растоптанной, зарытой под обрушившимися на нее несчастьями, — она сознательно гасила его в себе воспоминаниями о неизжитых обидах.