«Я люблю ее! Я люблю ее!» – в сотый раз повторял про себя Сантер. Он все готов был отдать ради того, чтобы сказать ей об этом, но ее загадочный взгляд вселял в него чувство неуверенности, лишал самообладания. Довольно было какого-нибудь вопроса или конкретного признания, чтобы – если Асунсьон не ожидала их – уничтожить столь драгоценные минуты близости, часы, проведенные ими наедине, чаще всего в полном молчании, когда Сантер мог думать, что сердце молодой женщины бьется в унисон с его собственным, когда он мог убаюкивать себя столь ласковой и столь жгучей надеждой. Поэтому всякий раз, как он собирался заговорить, его охватывало сомнение, и в конце концов он отказывался от своего намерения.

И вот теперь, после того, как он сказал «это первый воскресный день сентября» и Асунсьон подняла на него свои прекрасные глаза и озарила его доверчивой улыбкой, словно вернувшись к действительности из далекой мечты, которую он не потревожил, а, напротив, приблизил к реальной жизни, Сантер вдруг осмелел и, протянув над столом руку, коснулся руки молодой женщины.

– Ну как, – начал он, показывая на парк, погружавшийся в мирную ночную дрему, – неужели здесь хуже, чем на Бермудских островах?

Асунсьон опустила голову, и он подумал, что она, быть может, не хочет, чтобы ее глаза со всей откровенностью поведали ему о его победе. Крепко сжав руку молодой женщины, с пересохшим горлом, он мучительно стал подыскивать жалкие слова, которым надлежало найти верный путь к ее сердцу.

Но она сама заговорила:

– Как ужасно оставаться в неведении и не знать, жив Марсель или умер?

Помолчав немного, Сантер заметил ворчливым тоном: – Этот Воробейчик не внушает мне никакого доверия. Он так ничего и не обнаружил…

– Почем вы знаете? Не такой он человек, чтобы кричать о своих находках на всех перекрестках.

– Он до сих пор не знает, каким образом удалось похитить Марселя. Консьерж ничего не видел и…

– Жорж, вы же сами послали его в полицейский участок!

– …и лифт не работал. Вы можете себе представить, чтобы рыжий человек тащил Марселя на своих плечах по лестнице? А на улице? Как могли его не заметить на улице? Кто это может себе позволить свободно разгуливать по улице, пускай даже в полночь, с окровавленным телом на руках!

– Но, – молвила Асунсьон, – у подъезда или за домом его могла дожидаться машина!

Ногти ее судорожно впились в скатерть. Она взглянула Сантеру прямо в лицо, и он увидел в ее глазах отчаянную мольбу.

– Жорж, скажите мне, вы верите… вы думаете, что Марсель еще жив или?..

Сантер покачал головой.

– Никто не сможет ответить на этот вопрос, дорогая. Это такая запутанная история: выстрел, похищение Марселя, нападение, жертвой которого вы стали, и эта татуировка…

– Татуировка… – задумчиво повторила Асунсьон. – Я все думаю, а может, Марселя похитили из-за этой татуировки?

– Не понимаю…

– Вспомните, что он нам говорил… только с помощью этой татуировки можно отыскать место, где он спрятал то, что привез из Пекина. А может быть, Марселя похитили, чтобы заставить его раскрыть тайну татуировки?

– Нет-нет! – заверил ее Сантер.

Он говорил «нет» из принципа, потому что устал спорить и чувствовал, что молодая женщина опять ускользает от него, даже отсутствующий, а может, и мертвый Марсель по-прежнему стоял между ними, разделял их. Однако в глубине души он не мог не признавать разумность рассуждений молодой женщины. Сам он об этой татуировке не подумал… А Воробейчик, интересно, подумал? Казалось, он не придал особого значения этой детали. Правда, Воробейчик, похоже, ничему не придавал значения.

Сантер наполнил бокал Асунсьон. Вся во власти своих мыслей, она выпила прозрачное вино маленькими глотками и поставила на стол пустой бокал. Сантер незаметно снова наполнил его, показав молодой женщине какую-то точку на озере, чтобы отвлечь ее внимание.

Спустилась ночь. Во тьме слышался неясный гул сливавшихся воедино голосов – и приглушенных, и звучных. Метрдотель включил лампу с розовым абажуром и принес новую бутылку. За тысячи километров, в Лондоне, савойский оркестр заиграл знаменитый вальс «Pagan Love Song».[4]

Наклонившись вперед, Сантер заметил, как изменилось вдруг лицо Асунсьон.

– Madré! – тихо сказала она хриплым, но, как всегда, мелодичным голосом. – Сколько воспоминаний!..

В присутствии молодой женщины Сантер не в состоянии был владеть собой. Но стоило ей воскликнуть «Madré!», да еще таким тоном и с таким выражением лица, как он окончательно терял голову.

– Дорогая, – сказал он, – позвольте пригласить вас на танец… Быть может, я помогу вам воссоздать иллюзию?..

Асунсьон, видимо, колебалась, потом все-таки встала и подняла руки. Рискуя развеять обещанную иллюзию, Сантер пылко обнял ее и увлек далеко от лампы с розовым абажуром, на край террасы, откуда лучше всего было видно усыпанное звездами небо.

И вдруг, когда они оказались возле одной из дверей, ведущих с террасы в зал ресторана, раздался чей-то голос:

– Добрый вечер.

Чары были нарушены. Танцующая пара остановилась. Сантер отпустил свою партнершу и шагнул вперед, вглядываясь во тьму.

Голос уныло продолжал:

– Надеюсь, что не помешаю вам веселиться…

– Это ты! – сказал Сантер, узнав наконец Перлонжура. В тоне его прозвучал невольный упрек, хотя он вовсе не хотел этого.

– Мне было скучно, – молвил Перлонжур, – вот я и…

– …и явился докучать нам? Ну что ж, и на том спасибо.

Асунсьон взяла Сантера за руку.

– Мне хотелось бы уйти…

– Как вам будет угодно, дорогая. Пойду схожу за вашим манто. Вы оставили его на стуле?

– Вот оно, – сказал Перлонжур.

Да, чары были нарушены! Сантер ничего но ответил, но рассердился не на шутку. Что означало это непрошеное появление друга? Он не говорил ему, что собирается ужинать с Асунсьон и тем более здесь… Значит, Перлонжур следил за ним?

Отстав, чтобы воздать должное метрдотелю за его усердие и добрые услуги, Сантер вышел из дверей, успев заметить, как в пяти метрах от него Перлонжур поспешно отстранился от Асунсьон.

Нахмурившись, Жорж торопливо спустился по лестнице, не глядя, прошел мимо друга и молодой женщины, открыл дверцу роскошной машины, купленной им накануне, и сказал:

– Садитесь вместе на заднее сиденье!

А сам сел за руль, сгорая от яростного желания разбить что-нибудь.

Мужчина достал с верхней полки чемодан и поставил его на сиденье. Затем, в который уже раз, высунулся из окна купе.

Он был среднего роста, коренастый. Узловатые руки, румяное лицо, очень светлые волосы, очень голубые глаза, маленькие, порыжевшие от никотина усики. На висках проступали вены. На нем был синий костюм хорошего покроя и пальто реглан бежевого цвета; в руках он держал мягкую фетровую шляпу, галстук украшала булавка с бриллиантом. Словом, на всем лежала печать не столь давней, по вполне солидной элегантности вечно куда-то спешащих деловых мужчин и путешественников, обновляющих свой гардероб за двадцать четыре часа в первом попавшемся порту.

Путник втянул голову обратно в купе и закурил сигару, ловко откусив зубами ее кончик. Он с наслаждением сделал несколько затяжек, затем надел перчатки, которые ему наверняка доводилось носить не больше двух раз в жизни. Его буквально распирало от удовольствия, что одет он с головы до ног во все новое, что держит во рту отборную сигару и собирается выйти на перрон из купе первого класса.

Поезд подошел к большому задымленному вокзалу, окутанному уже вечерним сумраком. Открыв дверцу, путешественник крикнул носильщика и двинулся впереди него по перрону с видом человека, которого ничто не заставит свернуть с избранного им пути. Он то и дело оглядывался по сторонам, глаза его светились восторженным интересом, который никак не могла оправдать окружающая обстановка.