Вы, ребята, представьте только — капитанишко какой-то самому наркому в лицо дерзит! Ладно, соглашается удивленный Лаврентий Палыч, если успеете за три часа обернуться за вашим Гусевым, полетите вместе, только ты, капитан, за него даже не головой отвечаешь, а кое-чем поценнее. После этого Шибанова везут на аэродром, где стоит уже заправленный «У-2», а товарищ Жора летит стрелой на базу, чтобы вытащить из постели Левку. Не зная, само собой, что Левка вовсе не в постели, а гуляет где-то по Москве, можно сказать, под носом у Лаврентия Палыча.

Ты только представь, Василий, — Левка мне говорит, — какого я дурака свалял! Ведь я же мог сейчас уже в Ленинграде быть! Ну, ладно, не сейчас, туда, конечно, так просто не попадешь, но завтра к вечеру-то наверняка! А ведь это же мой родной город. Да и Сашку я, получается, подвел. Он же без меня не хотел лететь! Знал, что без меня ему не справиться. А теперь его туда одного отправили — три часа-то давно истекли. Вот скажи мне, Василий, какой из меня боец-разведчик, если я товарища своего так могу подвести?

Тут у меня всякая жалость к нему сразу пропала — ну не люблю я, когда умные люди такую ерунду начинают нести.

— Николаич, — говорю я ему эдак вежливо, — хочешь, я тебе объясню, зачем капитан тебя требовал?

— Потому что я один знаю как выглядит Попугай и карта, — отвечает.

— А то, — говорю, — без тебя он попугая с жирафой спутает. Дурак ты, Николаич. Он не хотел тебя тут с Катькой оставлять, вот и все.

— Ладно тебе, — огрызается Левка, — при чем тут Катька…

— А при том, — говорю. — Он как прикинул, что это командировка не на день и даже не на два — сразу о ней подумал. И о том, что ты здесь будешь с ней все это время. А парень он шебутной, ты же сам знаешь. Вот и решил тебя к себе пристегнуть. Вроде как спокойнее.

Вижу, он уже не так убивается. Значит, проняли его мои слова.

— Ты правда так думаешь? — спрашивает.

— Зуб даю, — отвечаю. — Ты мне лучше скажи, что ты Жорке-то на уши повесил.

И вот тут он меня удивил — без дураков удивил.

— Правду рассказал, — говорит. — Как в Москву ездил, как конфеты эти искал, как с урками дрался. Только про тебя не рассказал — что ты меня прикрывал, и про Анцыферовых.

— Про каких Анцыферовых? — спрашиваю тупо. А сам думаю — не, про меня ты мог и не рассказывать, Жорка и сам допрет, мужик-то с соображением.

— Знакомые одни, — машет он рукой, — на рынке случайно встретились.

Молчу, не знаю, что на это сказать. А он видит, что у меня рожа кислая стала, и говорит:

— Да ладно, Василий, не переживай. Товарищ Жером меня не очень-то и ругал.

Ага, думаю, чего тут ругать, напишет бумажку — и погонят нас отсюда — Левку обратно в лагерь, меня — в окопы.

— Даже сказал, что ожидал чего-то подобного, но не от меня.

— От меня, что ли?

Пожимает Левка плечами — и такое у него сразу лицо становится растерянное, ну точно, как у ребенка несмышленого.

— Он не уточнил. Но по его словам выходит, что плох тот диверсант, который не попробует хоть раз сходить в самоволку, воспользовавшись полученными умениями. И еще, я так понял, дырку эту в заборе не случайно не заделывают.

Тут он меня совсем с толку сбил.

— Так что, говорю, правда не ругал, что ли?

Он смеется эдак невесело.

— Ругал, ругал. Только не за то. За то, что план заранее не продумал. Что документами не обзавелся — на случай, если бы меня милиция остановила. За то, что второго бандита не вырубил… короче, много за что.

Да, думаю, непростой человек этот Жора. Может, и правда. Сойдется, и не станет он писать бумажку?

Ну, так и вышло. Никто о Левкиной самоволке ничего не узнал. Только на следующий день гонял нас Жорка нещадно, хотя и знал, что мы оба совсем не спали. А может, специально так делал, кто его поймет. На рукопашке метелил Левку, Сидорову козу, да и я от него пару раз таких плюх в голову словил, как никогда раньше. Так что может, и специально. Бегали с полной выкладкой по пятнадцать кэмэ, а после бессонной ночи это удовольствие еще то. Но зато — никаких бумажек и никаких разговоров в особом отделе. По мне так оно и лучше.

К вечеру мы были почти неживые, а у Левки к тому же еще под глазом фингал красовался — это его Жорка коленом приложил. Но зря, что ли, он все эти муки терпел? (я-то зря, честное слово — бабка моя покойница говорила в таких случаях — "в чужом пиру похмелье"). Вымылся, побрился, переоделся в чистое, взял свой букет и конфеты и поперся Катерину поздравлять.

Я лежу на койке, радуюсь, что живой и кости все целы, и только слышу — он в соседнюю дверь — стук-стук. И Катеринин голос — жур-жур-жур. И Левка чего-то там бормочет — быр-быр-быр. И так довольно долго они там журчали и бормотали, я даже засыпать стал.

А потом дверь распахивается, и на пороге Левка, без букета, с фингалом — но счастливый, как австралийский кенгуру. Нет, вы не подумайте, я никогда этих кенгуру не видал, это у нас взводный, Витя Хвастов, которого потом фрицы из шмайсеров покрошили, так любил приговаривать — счастливый, как кенгуру, дохлый, как кенгуру, тупой, как кенгуру… Вот Николаич и был похож на такое кенгуру — счастье у него только что из ушей не брызгало.

— Собирайся, — говорит, — Василий, нас Катерина в гости зовет, деньрождение праздновать.

Она, оказывается, пока нас Жорка и в хвост и в гриву гонял, пошла на кухню и с Зинкой моей договорилась — та ей муки дала, капустки, сковородку выделила, маслица — в общем, что нужно, чтобы испечь пироги. Какая Зинка, спрашиваете? А я не рассказывал? Ну, так я о личном не очень люблю. Повариха одна, я к ней с первого дня симпатию почувствовал. Мы с ней встречались тайно, я же не пацан какой, чтобы все свои сердечные дела напоказ выставлять, как эти петухи, Сашка с Николаичем… А продукты, которые она мне совала, я карточным выигрышем объяснял — мол, у повара выигрываю. Знал, что никто проверять не станет, хотя повар тот, Ашот Вазгенович, был мужик до того ушлый, что я с ним не то, что в карты — я бы и в шахматы с ним играть не сел, поостерегся.

Короче, испекла Катерина пирогов и зовет нас чай пить. Ну, приходим мы оба — Левкин букет стоит в трехлитровой банке на окне, и такой он огромный, что пол-окна загораживает. На столе — пироги, а на самом видном месте — коробка с конфетами "Южная ночь". И как-то по всему понятно, что довольна Катерина его подарками, и не просто довольна — а очень! Ну, думаю, капитан госбезопасности, не вовремя ты в командировку упорхнул, и не зря так хотел Николаича с собой забрать. Пока ты там нужные для страны штучки-дрючки добываешь, Катерину у тебя уведут.

Николаич, похоже, ту же думку думает, потому что лицо у него становится совсем уж счастливое, аж до глуповатости. Но только не успевает он свое тактическое преимущество использовать, потому что в эту минуту в дверь вежливо так стучат и на пороге появляется дорогой наш товарищ командир Жора.

И тоже с цветами. Точнее — с одним цветком. Как этот цветок называется, я сказать не могу, но очень красивый. Такой… фиолетово-голубой, что ли. И протягивает он этот цветок Катерине, а потом целует ей ручку.

И Катерина становится цветом как те розы, что ей Николаич подарил. А у Левки все его глупое счастье с лица как тряпкой стирают, и опять он становится похож на кенгуру, только уже дохлого.

— Спасибо, — говорит Катерина тихо, — товарищ Жером. Жаль, поставить его некуда.

— Это не беда, — говорю я. — Сейчас чего-нибудь придумаем.

И быстрей-быстрей в нашу комнату, где у меня под кроватью пустая бутыль из-под самогона лежит. Как знал, что пригодится — не выкидывал. Наполняю ее водой, возвращаюсь обратно — там вроде все немножко подуспокоились. Командир вертит в руках коробку конфет, и я понимаю, что не зря Николаич ему всю правду выложил, совсем даже не зря. Потому что соври он тогда хоть что-нибудь, сейчас бы Жора ему учинил допрос с пристрастием, а может, не только ему, но и Катерине.

— Замечательные конфеты, — говорит Жора, наконец. — я такие ел последний раз лет десять назад.