Ленинград, июль 1942 года

С утра было солнечно, теплые лучи косо падали из окошка, еще зимой заклеенного до середины — золотили пол, рисовали на нем медовые соты. Ах, если бы это был настоящий мед! Лена закрыла глаза и представила себе баночку своего любимого липового меда. Почти прозрачного, чуть зеленоватого, очень-очень сладкого. Одну, только одну баночку! Она растянула бы ее на несколько месяцев. Мед дает много сил, она могла бы встать и дойти до пустыря, на котором растут лебеда и щавель. И тогда можно было бы жить дальше…

Все это были пустые мечтания — встать с постели она еще могла, а спуститься по лестнице, и тем более подняться обратно — уже нет.

Вчера приходила тетя Зина, приносила немного хлеба. Совсем немного — у нее ведь своя семья, дети, которых надо кормить. Но все же она подкармливала Лену. Правда, за это Лена отдала ей свои карточки. Все равно она не смогла бы ходить в магазин сама. "Я тебе буду половину отдавать, — сказала тетя Зина. — Ты лежишь, тебе хлеба надо меньше. А так пропадут карточки, и все". Это была правда: продавщицы хлеб за прошедшие дни не выдавали, и никого не волновало, болел ты в это время или нет. Тетя Зина отдавала, кажется, меньше, чем половину, но Лена на нее не сердилась. Если бы не тетя Зина, она умерла бы недели две назад. Как умерли все ее родные — дедушка, бабушка, мама.

Все из-за той девчонки. Если бы не она, вся ее семья осталась бы жива. Ну, и конечно, если бы дед не был таким упрямцем.

Лена любила деда. Николай Александрович был добрым, красивым стариком с длинной седой бородой и большой лысиной которую обрамляли длинные серебряные пряди. Он носил смешные круглые очки в железной оправе, которые делали его похожим на дореволюционного профессора. Но он был очень упрям, и переспорить его не удавалось никому — ни бабушке, ни маме, ни дяде Борису.

Лена хорошо помнила то утро первого марта. Накануне Энгельгардтам выдали продовольственные карточки на месяц. Надо было идти в булочную, получить хлеба на два дня, а после булочной следовало зайти в продовольственный и обменять талоны на сахар и крупу. Начало месяца всегда было праздником.

Обычно за хлебом ходила Лена, но в то мартовское утро ее вдруг скрутил жуткий кашель. Вообще-то она была здоровой девушкой, но накануне целый день простояла в очереди за шротом и дурандой, которые выдавали по дополнительным талонам, и промерзла насквозь. Очередь была огромная, человек пятьсот, и шрота на всех не хватило. Не хватило и Лене, зря только простудилась. А талоны на шрот и дуранду пропали — они ведь были февральские.

За хлебом надо было подниматься рано — в пять утра. Мороз в такую рань стоял страшный, Лена натягивала на себя все теплые вещи которые были в доме и повязывала на голову несколько платков. Но пока она кашляла в ванной, дед забрал все ее платки, надел потертую, но вполне еще теплую шубу и влез в свои старые валенки. Платками он закутал голову так, что были видны только блестящие стекла очков.

— Ты никуда не пойдешь, Елена, — строго сказал он, надевая огромные рукавицы. — У тебя явный бронхит. Тебе надо лежать в тепле и пить горячую воду. Много горячей воды.

Лена попробовала с ним спорить, но это было бесполезно. Дед забрал карточки и ушел. Его не было целый день. А когда он все-таки вернулся, на него страшно было смотреть.

Дед плакал. Он, видимо, плакал уже давно, потому что серебряные усы и борода его совершенно обледенели. И он весь трясся, как будто за один день состарился еще на двадцать лет.

У него не было ни хлеба, ни сахара, ни талонов. Когда он возвращался из продовольственного магазина, на него бросилась из подворотни какая-то девочка-подросток, худая, но ужасно сильная. Так сказал дед, но девочка могла быть совершенно обыкновенной — просто сам дед ослаб так, что и ребенок мог с ним справиться. Сытый ребенок, конечно.

Девчонка вырвала у него кошелку с продуктами, а потом сильно толкнула в грудь. Дед поскользнулся и сел на снег. Тогда девчонка ловко, как профессиональный карманник, забралась к нему под шубу, вытащила карточки и убежала.

Николай Александрович был так ошеломлен этим нападением, что даже не позвал на помощь. Да и зачем? Девчонка все равно была уже далеко.

Только потом он понял, что грабительница забрала хлебные карточки и продовольственные талоны на всю семью — понял и закричал в голос…

Энгельгардты остались без еды. Совсем без еды. Весной сорок второго года это означало только одно — смерть.

Первым умер дед. Лена была уверена, что он умер не от голода, а от стыда за то, что погубил семью. Последние дни он совсем не вставал с кровати, лежал, отвернувшись лицом к стене. Перед смертью он позвал Лену и сказал ей:

— Елена, ты должна выжить. Ты непременно выживешь. Тебе нужно вытерпеть еще двадцать дней. Не говорите никому, что я умер. Скажите — заболел. Тогда в апреле ты сможешь получить карточки на меня. Поняла, Елена?

До последней минуты дед думал о карточках.

Бабушка пережила его на пять дней. Лена с мамой остались вдвоем.

Скрыть смерть стариков, конечно, никто и не подумал — для этого их нужно было бы оставить в квартире, и, хотя трупы людей, погибших от голода, быстро мумифицировались, дедушку и бабушку похоронили по-человечески, на кладбище. Когда возвращались с Волковского, мама неожиданно сказала:

— Если бы твоего отца не расстреляли, он не дал бы нам умереть.

— Как это? — не поняла Лена.

— В первые годы революции тоже было очень голодно, — сказала мама. — И Коля, твой отец, чтобы мы не страдали с тобой от голода, отвез нас в Бежецк, к своим родным. Там жил и твой брат, Лев. В Бежецке с едой было гораздо лучше, но там было ужасно скучно, делать было совершенно нечего, и я, например, там просто бесилась. Я была чуть старше, чем ты теперь, мне хотелось общества, хотелось, в конце концов, просто жить со своим мужем. А Коля оставил нас с тобой на попечение своих зануд-тетушек. Как я тогда его ругала! А потом поняла, что он спас и тебя, и меня. Маленькая девочка не выжила бы в голодном Петрограде, а если бы что-то случилось с тобой, умерла бы и я.

— Но куда бы он отвез нас сейчас? — спросила Лена.

— Не знаю, — грустно улыбнулась мама. — Но он обязательно что-нибудь придумал бы. Он был очень умный и хитрый, твой отец. Говорили, что он бессердечен, но это неправда. Никто лучше меня не знает его. И эта змея, его первая жена, тоже не знает. Его упрекали в том, что он отдал тебя в детский приют, потому что детский визг, видите ли, отвлекал его от написания стихов. Но это полная глупость.

— А меня отдавали в приют? — изумилась Лена.

— Да, ненадолго. Отчасти в этом виновата я — мы все-таки придали в Петроград из Бежецка, потому что я не могла больше выносить этих глупых теток. А отец жил тогда в Доме Искусств, его там кормили, но на меня, конечно, никакого пайка он получить не мог. Мы ели с ним в столовой по его карточке — все делили пополам — а тебя кормить вообще было нечем. И тогда Коля придумал. Он пошел к своей знакомой, которая была тогда директором детского приюта, и стал расспрашивать ее о том, как живется в ее приюте детям. А эта знакомая, Лозинская, была большой энтузиасткой, она водила его по приюту, показывала, как замечательно там все устроено, рассказывала, что дети всегда сыты, носят чистую одежду, с ними занимаются педагоги… Тогда твой отец сказал: отлично, завтра я приведу сюда Леночку. Лозинская ужасно удивилась и принялась отговаривать его, объясняя, что в приют берут детей всяких асоциальных элементов, бродяг, гулящих женщин, но твой отец был непреклонен. "Вы же сами сказали, что детям у вас хорошо, — возражал он. — Значит, и Леночке тоже будет хорошо". И он оказался прав.

— И долго я там пробыла? — Лена вдруг поняла, что ничего не помнит об этом периоде своей жизни.

— Не очень. Полгода, или около того. Потом я уехала обратно в Бежецк и мы забрали тебя из приюта. Ты была такая розовощекая, такая здоровая! Мы никогда не смогли бы кормить тебя так, как это делали в приюте.