Перед кабинетом она остановилась, одернула халатик и аккуратно заправила под шапочку светлые волосы. Осторожно постучала в дверь.

— Войдите, — донесся из-за двери голос Солоухиной. Катя насторожилась — голос был каким-то неправильным. Злым? Неужели она что-то натворила, и теперь ее ждет разнос? Начальник медсанчасти редко устраивала своим подчиненным головомойки, но тем, кто все же этого заслуживал, спуску не давала. Вот только Катя никак не могла понять, в чем ее вина. Опять что-то перепутала? Да вроде бы нет… Может, кто-то из больных пожаловался?

Перебирать варианты можно было до бесконечности, но заставлять ждать Солоухину не стоило. Катя толкнула дверь и вошла.

Клавдия Алексеевна стояла спиной к ней у окна, выходившего в госпитальный дворик. В руке у нее дымилась папироса, пепел начальник медсанчасти стряхивала в большую кадку с древовидным фикусом. По тому, как она это делала — резкими, нервными движениями — Катя поняла, что ее догадка верна. Солоухина не просто злилась — она была в гневе.

— Товарищ начальник медсанчасти, — четко отрапортовала Катя, — медицинская сестра Серебрякова по вашему приказанию явилась.

— Ого, — сказал чей-то насмешливый голос, — у вас тут, как я погляжу, прямо армейская дисциплина.

— А как может быть иначе в госпитале военного подчинения? — голос Солоухиной был ледяным. Она повернулась к Кате и едва заметно кивнула ей. — Познакомьтесь, Серебрякова, это товарищ из Москвы, из НКВД, он хочет с вами побеседовать.

У Кати сжалось сердце. НКВД? Москва? За ней? Господи, что же она натворила?

Она с трудом заставила себя повернуть голову. На обтянутом дерматином диване сидел, закинув ногу за ногу, здоровенный парень лет двадцати семи, с коротко остриженными светлыми волосами и перебитым, как у боксера, носом. Парень почему-то сразу показался ей очень наглым — такие постоянно приставали к ней на танцах в Ленинграде, еще в той, довоенной жизни.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровалась Катя. Парень улыбнулся, сверкнув золотым зубом («бандит какой-то», — подумала она) и поднялся с дивана.

— Ну, здравствуй, Катерина, — проговорил он, делая шаг к ней навстречу. Можно подумать, они были прекрасно знакомы и встретились после долгой разлуки. — Мадонна Каменск-Уральской медсанчасти…

— Я никакая не мадонна, — неожиданно твердо сказала Катя. — И потом, вы не представились…

Улыбка сошла с лица парня. Он вытащил из кармана красную книжечку и раскрыл ее.

— Капитан НКВД Александр Шибанов. Как тебя зовут, я знаю. Все, формальности соблюдены?

Катя кивнула. Наглый парень убрал удостоверение и показал ей на стоявший посреди кабинета стул.

— Присаживайся. Я задам тебе несколько вопросов, отвечай быстро и честно, договорились?

Катя на негнущихся ногах подошла к стулу.

— Не бойтесь, Серебрякова, — напряженным голосом сказала Солоухина. — Товарищ Шибанов хочет кое-что узнать о ваших способностях…

— Товарищ доктор, — перебил ее капитан, — когда мне потребуются ваши разъяснения, я их попрошу. Катерина, сколько больных, за которыми ты ухаживала здесь, в госпитале, умерло?

Катя смешалась. Медсанчасть Каменск-Уральского, конечно, отличалась от госпиталей на передовой, о которых рассказывали девчонки — там раненые умирали десятками, под наспех намотанными бинтами кишели черви, а столбняк и гангрена безжалостно добивали тех, кого не убили немецкие пули. Но больные умирали и тут, и умирали часто. Сколько среди них было тех, кому она на бегу поправила подушку или принесла воды?

— Не знаю… — проговорила Катя едва слышно. — Я не знаю… у нас довольно низкая смертность…

— Смертность по госпиталю вполне обычная, — возразил ей Шибанов. — В пределах, так сказать, статистической нормы. Повторяю вопрос: сколько больных у тебя умерло?

— Так нельзя ставить вопрос, товарищ капитан, — резко сказала Солоухина. — Больных ведут врачи, а не медсестры. Медсестра может работать сегодня в одном отделении, завтра в другом, а послезавтра — в третьем. У нас не хватает медсестер, девушки работают по две смены подряд…

— Послушайте! — теперь капитан уже не скрывал раздражения. — Я же ни в чем не обвиняю ни вас, ни Серебрякову! Почему вы не можете мне ответить по-человечески? Сколько больных, за которыми ухаживала ваша Серебрякова, умерло?

Повисло напряженное молчание. Солоухина глубоко затянулась папиросой и с силой выдохнула сизоватый дым.

— Предполагаю, что ни одного, — ответила она, наконец. — Но наблюдений, как вы понимаете, никто не вел. Если только она сама…

— Ну, а ты что нам скажешь, Катерина?

— Я не знаю, — упрямо повторила Катя. — Есть тяжелые пациенты, есть легкие.

— Из тяжелых, — подсказал Шибанов.

— Может быть, один. Может быть, два.

Один, подумала она. Старик из Елабуги, неизвестно как попавший в военный госпиталь. Это было где-то месяца два назад. Старика привезли на телеге крестьяне, сказали, что подобрали его на дороге. У старика были переломаны кости, как будто он попал между жерновами огромной мельницы. И он хотел умереть. Он сам хотел умереть…

— Допустим, два, — удовлетворенно сказал Шибанов, загибая большой и указательный палец. — Ты ведь работаешь здесь с зимы?

— Да, с декабря прошлого года.

— То есть полных шесть месяцев. И за это время всего два летальных исхода. Катенька, это раз в двадцать меньше, чем средний показатель по госпиталю.

Катя промолчала. Шибанов выглядел очень довольным.

— Скажи-ка, милая, а давно ты заметила за собой такие способности?

— Какие способности?

Шибанов присел перед ней на корточки — даже так он казался очень большим — и заглянул прямо в лицо. Глаза у него были зеленые.

— К исцелению. Они же не просто так у тебя не умирают, ты же их как-то лечишь. Я пока не спрашиваю — как. Я спрашиваю — когда ты впервые почувствовала в себе этот дар?

«Когда вылечила нашу кошку, —подумала Катя.  — Ей собаки во дворе порвали ухо, и я просидела с ней целый вечер, гладя и баюкая. А на следующее утро ухо было как новое, и мама даже подумала, что я ошиблась, что кошку только поцарапали… но я-то видела, что ухо было разорвано почти пополам… Сколько мне было тогда лет? Девять? Десять?»

Вслух она сказала:

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Никакого дара у меня нет. Я просто с детства мечтала быть врачом… поступила в медицинское училище, успела отучиться два года, потом началась война.

Шибанов тяжело вздохнул, и она замолчала.

— Катя, — сказал он. — Я летел сюда из Москвы, чтобы поговорить с тобой. Я хотел своими глазами убедиться в том, что все, что про тебя рассказывают — не сказки и не выдумки. Я убедился. Почему ты не хочешь мне помочь?

«Потому что я не сумела спасти маму, —подумала Катя.  — Если у меня и есть дар, я его недостойна».

— Я просто медсестра, — проговорила она, глядя в пол. — Девочки говорят, что мне везет. Может быть, поэтому мои больные выздоравливают чаще…

— Ну, нет, — Шибанов мотнул головой, — про везенье ты мне можешь не рассказывать. Это совсем другой случай. Эх, Катерина, не оставляешь ты мне другого выхода…

Его рука скользнула куда-то вниз, к голенищу начищенного хромового сапога. В следующую секунду Катя увидела, что капитан сжимает в руке большой нож с зубчатым лезвием.

— Товарищ Шибанов! — крикнула Солоухина, но капитан даже головы не повернул. С ужасной улыбкой он протянул к Кате левую руку и молниеносно полоснул по ней лезвием своего ножа.

Хлынула кровь. Катя отшатнулась вместе со стулом, но несколько капель упали на ее белый халат и расцвели там алыми розами.

Солоухина отбросила папиросу и распахнула дверцы стенного шкафа. Вытащила оттуда бинт и резиновый жгут, и решительно устремилась к сидевшему на корточках капитану.

— Дайте сюда руку, немедленно!

— Нет, — каркнул Шибанов хрипло. Клавдия Алексеевна остановилась, будто налетев на невидимую стену. — Пусть Серебрякова… остановит… сама… без бинтов.