Гораздо интереснее то, как на груди Александра Николаевича заблистал второй боевой орден, о котором он сам неоднократно рассказывал в разных аудиториях как о полученном через сорок шесть лет и которым, судя по всему, очень гордится. И. Д. Галкин пишет: "Будучи уже членом Политбюро ЦК КПСС, вы были награждены орденом Красного Знамени за этот же боевой эпизод". За какой? Да за тот самый, что имел место 6 августа 1942 года. Что ж получается, две награды за одно и то же? Ведь такого не бывает, не должно быть! Галкин спрашивает: "Почему тысячам раненых в повторном награждении отказано, а вам нет?.. Почему вы не отказались от повторного награждения? Вы советуете генералу Макашову вымыть руки перед тем, как листать ваши военные страницы, но как быть с чистотой совести?"
Не будем, однако, горячиться. По-человечески рассуждая, ведь бывают же такие дела, за которые хоть и не полагается две награды, но, право, не жалко бы и два ордена, и пять. Поэтому лучше обратиться к самому эпизоду 6 августа, к тому, что о нем говорит сам участник и что писали в 1942-м названные им военные газеты. Когда в мае 1989 года А. Н. Яковлев беседовал по телефону с читателями "Красной звезды", инвалид войны Владимир Васильевич Катуков из Моршанска пожаловался: в 1943-м за спасение в бою Знамени и документов штаба представлен к награде, но так до сих пор и не получил ее, хотя много раз обращался и в ЦК партии, и в Министерство обороны, и в Центральный военный архив. Отвечая инвалиду, высокий собеседник сказал: "У меня самого судьба схожая". Это было удивительно. В чем сходство-то? Во-первых, в отличие от Катукова, Яковлев, как уверяет, ни в какие инстанции ни разу не обращался, не мыкался десятилетиями. Больше того, говорит, что будто бы "со временем это забылось". Во-вторых, он-то орден получил, его-то орден сразу нашел, как только он стал членом Политбюро, а Катуков не получил — вот так сходство! Как между чемпионом по плаванию и утопленником. Но, может быть, сходство, наконец, в том, что будущий архитектор перестройки, подобно Катукову, тоже спас в бою Знамя и штабные документы? Посмотрим…
Углубившись в газеты, на которые кавалер ордена Красного Знамени сослался как на подтверждение правдивости того, что он о себе говорит, мы с удивлением обнаружили в них много странностей, загадок и такие обильные несовпадения с фактами, уже известными нам со слов самого кавалера, что порой возникало сомнение: да о том ли Яковлеве идет здесь речь?
Некоторые несовпадения не столь уж существенны. Например, академик говорит, как помнит, что был ранен четырьмя пулями да еще разрывными, а из газетных очерков получается, что ранило его при взрыве мины, причем из текста не ясно, чья это мина, немецкая или наша. И в других источниках о разрывных пулях не говорится. А они были запрещены международной конвенцией, и поэтому странно, что обе газеты умолчали о факте использования их немцами, если он имел место.
Но спрашивается, какая разница — пуля или осколок, свой осколок или вражеский. Правда, между простой пулей и разрывной разница такая, что не приведи Господи. Но, с другой стороны, ведь можно убить и простой пулей. Словом, все это детали.
Однако есть несовпадения и более существенные. Так, Александр Николаевич говорит: "Меня ранило в расположении немцев". И в помянутом наградном листе то же: "Яковлев ворвался в расположение противника и завязал рукопашный бой". А газеты рисуют несколько иную картину: ранило в тот момент, когда шла наша артподготовка, и в расположение противника, преодолев заслон, еще только предстояло ворваться.
Если человек ранен очередью разрывных пуль и хотя бы одной из них в грудь, то трудно представить, что он тут же не потерял сознания. Однако из рассказа газет следует, что этого не произошло. Больше того, раненый не только не потерял сознания, но будто бы и разговаривал с подбежавшим товарищем: "Потом придешь, подберешь…" Конечно, можно допустить, что в очерках много напутано (странным образом они появились в газетах спустя почти два месяца после боевого эпизода), но не мы же притянули их к спору, а сам Яковлев указал на них как на достоверные документы.
Читаем, что говорит он дальше: "Меня потащили обратно (то есть в наше расположение. — В. Б.) пять человек". На звук разрыва, на крик раненого, естественно, могли сразу кинуться несколько человек, но, столкнувшись около него, все, кроме одного-двух, должны были немедленно вернуться на свои боевые места. Если же все пятеро продолжали тащить одного, то приходится сказать, что это было не столько помощью своему товарищу, сколько трусостью: завязывался бой, был дорог каждый автомат и штык (всего их было только 28), а они под благовидным предлогом помощи раненому скопом отходили на свои позиции, в сущности, бежали с поля боя, оставляя во вражеском расположении товарищей и уменьшив процентов на 20–25 и без того невеликие силы, да еще в обстановке, когда взвод остался без командира.
Но дело не только в трусости. Такое поведение в бою было бы еще и преступной безграмотностью: вместе с раненым спасители образовали прекрасную для противника крупную групповую цель — кучу из шести человек. Иначе говоря, они сами создали на поле боя ситуацию, чреватую трагическими для себя последствиями. И последствия, по словам Яковлева, не замедлили грянуть почти в самом худшем виде: "Четырех из них убило".
Конечно, во всем этом опять же есть нечто странноватое, загадочное. Во-первых, знакомый нам по рассказу В. Дорофеева и по тем старым газетам образ "лихой братвы", прошедшей фронтовые огни и воды, никак не согласуется ни с трусостью, ни с элементарной военной безграмотностью, которой наделил их теперь бывший командир. Во-вторых, уж больно эффективен огонь противника: из пяти человек убиты наповал четверо! Наконец, в газетах об этих погибших — ни слова. Да, кое-что настраивает тут на скептический лад. Но в то же время, как говорится, чего на фронте не бывало. А с другой стороны, коли все это перед лицом многомиллионной аудитории утверждает сам Яковлев, то пусть и несет за свои слова ответственность. Горько, но мы вынуждены ему верить. Что же дальше? Яковлев говорит: "Пятый видит — дело плохо, вскочил, уже не тащил вот так по земле, а просто встал, взял на руки и побежал". Один сделал то, что старались сделать пятеро. И ведь с самого начала было ясно, что это по плечу одному. Но здесь новое расхождение с газетами: по их описанию, краснофлотец Гавриленко не сразу потащил в тыл упавшего командира, а после того как удалось принять участие в рукопашной схватке, отбить у врага четыре ДЗОТа и оттеснить его в глубь позиции. Надо думать, на это ушло немало времени, а Александр Николаевич все лежал и лежал, и непостижимо, как, будучи столь тяжело ранен, не истек при этом кровью. Сам он объясняет эту густую концентрацию чудес просто: "Я в рубашке родился". Ну, разве что…
Многие участники той схватки в газетах названы по именам: старшина 2-й статьи Федорченко, старший сержант Козлов, сержант Хоботов, краснофлотец Кужелев и т. д. Надо полагать, Яковлев помнит все имена своих товарищей по оружию, своих подчиненных. И уж до конца дней не забудет тех четверых, что нелепо погибли, спасая его. Ну и уж вовсе невозможно представить, что забудет когда-то пятого — своего спасителя. Тем более что, по данным газеты, оттащив раненого в санроту, Гавриленко вернулся в бой и тоже погиб. Но удивительное дело: неоднократно рассказывая о том, как его ранило и как спасали, точно отмечая, что пуль было четыре и какие они, президент фонда "Милосердие" ни разу не назвал никого из этих пятерых. Ни одного, включая погибшего спасителя!
Это тем более удивительно, что президент, увы, не свободен от моральной ответственности за гибель товарищей. Сейчас он спрашивает генерала Макашова: "Чему вы учите своих солдат?" Но ведь следует спросить и его: "А чему вы учили своих?" Ведь прежде всего именно он, взводный Яковлев, их непосредственный командир обязан был обучить солдат (возможно, новобранцев) хотя бы простейшим правилам поведения в бою, предостеречь от таких безграмотных глупостей, как та, которую они совершили, кинувшись ватагой на помощь одному. В данном случае президент едва ли имеет моральное право повторить вслед за поэтом:
