— Быстрее Шматкова! — крикнул он Латышеву.

Выхватив из рук ефрейтора телефонную трубку, Роман заговорил, заглатывая от возбуждения слова:

— Не почесывайся, Шматков! Не жди, пока эта орава повернет на тебя! Бей по бортам танков, по гусеницам! Отсекай от них пехоту…

С той секунды в сознании Романа все окружающее слилось в один сплошной, сотрясающий землю гул, ослепительные высверки огня, дьявольский свист. Но и в этой, казалось бы, неразберихе он по привычке различал залпы поддерживавших его батарей, трескучие выстрелы вражеских танков, очереди своих и немецких пулеметов, глуховатые одиночные хлопки противотанковых ружей.

Роман видел, как окутались черным дымом два немецких танка, как один за другим падают скошенные кинжальным огнем немецкие солдаты, но остальные все еще продвигались вперед. От внимания Романа не ускользнуло и то, что четыре немецких танка уже утюжат окопы соседа, а на реке против этих окопов темнеют головы бойцов, уплывающих на левый берег.

«Не выдержали, драпают, гады, — непроизвольно выругался Роман. — Оставляют мой батальон в одиночестве, обнажают мне фланг».

И схватился за телефонную трубку:

— Ты жив, Шматков? Поворачивай все огневые средства к мосту! Бей фашистов в спину!

Сквозь гул боя до Романа едва донесся голос старшины:

— Танки переходят в атаку на меня. Под их прикрытием фрицы волокут к реке резиновые лодки и понтон.

— Как сосед?

— Соседа почти не осталось, товарищ комбат! Был, да весь вышел. Только мои пулеметы не допускают немцев к берегу, но едва ли мы сможем долго сдерживать их напор.

— Надо сдержать! — закричал Роман. — Слышишь, Шматков? Надо держаться…

Развалины моста не давали Роману возможности видеть все, что происходит правее них. Он хотел уже бежать в первую роту, но опять налетели вражеские самолеты. Девятка «юнкерсов» вынырнула из-за облаков и стала пикировать на позиции батальона. Забросала окопы бомбами, отрезками рельсов, продырявленными железными бочками, которые, падая вниз, издавали чудовищный визг. То тут, то там поднимались и тяжко оседали черные смерчи развороченной земли.

Осатанев, забыв об опасности, Роман кинулся в хаос огня, грома, в сумасшедшую круговерть смерти, туда, где еще недавно были окопы третьей роты, а теперь бесновались кромсающие землю взрывы. «Что там может сделать сейчас этот желторотый цыпленок Генка Быстров? — терзался Роман. — Скорее… скорее в третью!..»

Первым, кого увидел он на позициях третьей роты, был мертвый Быстров. Выброшенный из окопа взрывной волной, молоденький лейтенант лежал на бруствере, устремив в небо недоуменный взгляд подернутых смертной мутью остекленелых глаз. От окопов и ходов сообщения почти ничего не осталось. И от роты тоже. В глубокой, еще не остывшей, чадной воронке Роман увидел лишь полтора десятка оглушенных бойцов.

А за мостом немецкие солдаты уже вышли к реке и открыли беспорядочный огонь на лесной опушке на противоположном берегу.

Не проронив ни слова, стоял на краю воронки командир разбитого батальона капитан Ставров, дрожа от злости и отвратительного сознания своего бессилия.

— Товарищ комбат! — услышал он за спиной голос связного. — Вас требует майор Плахтин.

Круто повернувшись, Роман поспешил к телефону. На бегу он успел увидеть, что остатки первой роты покинули свои тоже развороченные танками окопы и, прикрываясь прибрежным камышом, редкой цепочкой отступают к хутору. Со старшиной Шматковым он столкнулся у входа в подвал.

— П-почему отошел без приказа? — прохрипел Роман.

— Майор Плахтин приказал, — сумрачно ответил Шматков и устало опустился на землю.

Схватив телефонную трубку, Роман сквозь треск автоматных очередей услышал голос командира полка:

— Капитан Ставров? Немедленно отводите батальон к моему командному пункту.

— Батальона больше нет, — невольно вырвалось у Романа.

Только теперь, словно очнувшись после кошмарного сна, он глянул на часы: шестнадцать тридцать. Собрав на окраине хутора всех живых — шестьдесят девять угрюмых, перепачканных землей и кровью людей, одиннадцать из которых были ранены, — капитан Ставров приказал хоронить убитых. После этого, уже в сумерках, батальон без всяких помех переправился на восточный берег реки и скрылся в лесу.

Ночью, отыскав блиндаж командира полка, Роман Ставров спустился по земляным ступенькам вниз, остановился у входа, осмотрелся. За дощатым столом, близко друг к другу, освещенные тусклой коптилкой, сидели генерал и майор Плахтин. В темном углу блиндажа возились два связиста — снимали телефонные аппараты.

Роман сделал шаг вперед, медленно поднял руку к каске.

— Разрешите доложить, товарищ генерал, — не узнавая своего голоса, сказал он. — Первый батальон не выполнил ваш приказ. Противник прорвался на стыке и форсировал реку правее…

— Вы приказ выполнили, — не поднимая головы, прервал его генерал. — Не выполнила приказа и, к сожалению, не могла выполнить его вся армия…

Хотя советские войска все дальше отступали на восток, тщательно разработанный гитлеровскими генералами план «Барбаросса» трещал по всем швам. Он стал нарушаться чуть ли не с первого часа нападения на Советский Союз. Значительно упорнее и дольше, чем предполагалось, сопротивлялись пограничные заставы на реке Западный Буг. В казематах Брестской крепости продолжали держаться ее защитники; их никак не удавалось ни выбить оттуда, ни выжечь огнеметами. Рассеченные танковыми ударами Клейста, Гудериана, Гота и Гепнера, вмятые как будто в самую землю тысячами авиабомб, советские корпуса и дивизий проявили удивительную живучесть. Они не складывали оружия даже при полном окружении, дрались ожесточенно и наносили противнику неслыханные потери.

На исходе третьего месяца войны начальник генерального штаба сухопутных войск Германии генерал-полковник Франц Гальдер с бухгалтерской точностью подсчитал: «ранено 12 604 офицера и 385 326 унтер-офицеров и рядовых; убито — 4864 офицера и 108 487 унтер-офицеров и рядовых; пропало без вести — 416 офицеров и 23 273 унтер-офицера и рядовых. Всего потеряно 17 884 офицеров и 517 086 унтер-офицеров и рядовых. Общие потери всей армии на Восточном фронте (не считая больных) составили 534 970 человек, или примерно 15 % общей численности всех сухопутных войск на Восточном фронте».

Андрей Ставров неожиданно получил тревожную телеграмму от жены: «Выезжай немедленно».

Елена редко писала ему. Притом ограничивалась обычно открытками, в которых лаконично сообщала, что она и Димка здоровы. И вдруг такая телеграмма!

Андрей сразу же побежал к директору совхоза Ермолаеву. Волнуясь, попросил отпустить его на три дня в город.

Ермолаев бесцельно переложил с места на место папки с бумагами, сдул со стола табачный пепел, задумчиво почесал затылок и только потом, будто закончив необходимую подготовку к разговору, спросил Андрея:

— Какое сегодня число?

— Девятое сентября, — сказал Андрей.

— Ну что ж, дорогой товарищ садовод, время у тебя еще есть. — Ермолаев многозначительно посмотрел на Андрея. — Пока еще есть. Так что можешь ехать и… вообще…

— Что вообще? — не понял Андрей.

— Я говорю: можешь вообще ехать и попрощаться с женой, потом вернешься в Дятловскую и попрощаешься со своим любимым садом.

Андрей вспыхнул:

— Брось ты, Иван Захарович, дурацкое слово «вообще» и никому не нужные загадки. В чем дело? Что случилось?

Открыв ящик, Ермолаев вынул из него розоватую бумагу, бросил ее на стол.

— Возьми, читай, садовод. Это повестка из райвоенкомата. Тебе приказано быть там тринадцатого сентября, причем с кружкой, с ложкой и… вообще… Такую же в точности повестку получил и секретарь парткома…

Андрей молча прочитал повестку, сунул ее в карман, постоял, опустив голову. Конечно, он давно ждал вызова. Два его младших брата, Роман и Федор, на фронте с первого дня войны. Мобилизован был и Гоша — муж сестры. За два последних месяца отсюда, из станицы Дятловской, отправились на фронт человек сто, если не больше. Андрей уже не раз думал о том, что ему тоже пора подать в военкомат заявление с просьбой направить в действующую армию, но сдерживала любовь к саду, который с уходом агронома на войну мог погибнуть: другим сейчас не до сада.