— Я здесь, — негромко сказал Андрей.

Уронив тапочки, Наташа быстрым движением руки оправила захлюстанную росой юбку, поставила на землю чугунок.

— Мама завтрак вам сготовила, а он захолонул, — жалобно, будто оправдываясь, заговорила она. — Я так бежала, хотелось донести чугунок теплым, а теперь что получилось?.. Зашла в сторожку, там никого нет, пришлось чуть не весь сад кругом обойти, а вы вон где хоронитесь…

Губы Наташи дрожали от обиды.

Андрей засмеялся, ласково коснулся локтя девушки.

— Чего ты огорчаешься? Сейчас мы разожжем костер и разогреем твой чугунок.

Пока Андрей возился с костром возле деревянной сторожки, Наташа спустилась к реке, помыла миску, вилки, чистым полотенцем застелила вкопанный в землю деревянный стол под вербой. Через несколько минут на столе появились окутанная паром картошка с поджаренным луком, аккуратно нарезанный хлеб, пара соленых огурцов.

— Дядя Егор заходил вечером и сказал, что вы будете ночевать в саду, — рассказывала за завтраком Наташа. — Мама разбудила меня пораньше, неси, говорит, снеданок побыстрее, чтобы не захолонул, ну и пришлось бежать…

Андрей с аппетитом ел картошку, посмеивался:

— Ничего, девонька, это тебе на пользу, здоровее будешь. Садоводы должны быть крепкими людьми, не так ли? Или ты уже раздумала учиться на садовода? Ведь у вас, девчат, семь пятниц на неделе: сегодня одно, завтра другое.

— Что вы! — вспыхнула Наташа. — Я вот, обходя сейчас наш сад, чуть ли не каждым деревом любовалась. Стоят они одно другого краше. И мне было так хорошо, так приятно, что я вместе с людьми, вместе с вами, Андрей Дмитриевич, сажала их. Помните, какие они были махонькие, беззащитные, прямо-таки тростиночки? А сейчас!.. Нет, я все-таки буду садоводом, это твердо, честное слово…

Наташа разволновалась, смотрела на Андрея напряженно, пристально. Казалось, вот-вот у нее вырвется наконец глубоко спрятанное признание, что она очень любит не только этот высаженный ими сад у реки, не только ослепительно золотую реку, на которой играли, переливались лучи солнца, но что больше всего на свете ею нежно и преданно любим Андрей. Самый лучший, самый для нее желанный человек и, к сожалению, недоступный.

Андрей угадал ее состояние и с горечью подумал о том, что он сам так же вот безответно и преданно много лет любит женщину, которая давно стала его женой, матерью его сына и все же осталась странно равнодушной к нему, холодной и чужой. Ему вдруг захотелось рассказать об этом милой, беззащитной, как яблоневый саженец, девушке, у которой вся жизнь впереди и которая должна знать, что не все в жизни складывается так, как мы хотим. Но вместо этого он, хмурясь, поднялся из-за стола и сказал глухо:

— Молодец, Наташа. Ты обязательно станешь садоводом и насадишь много садов, которые, конечно, будут лучше, чем этот наш сад… А теперь сходи, пожалуйста, на девятую клетку, посмотри, не появилась ли опять на сливах проклятая серая тля.

— Хорошо, Андрей Дмитриевич, — отворачиваясь, сказала Наташа, — я схожу посмотрю.

Андрей смягчился, добавил с виноватой улыбкой:

— Я бы и сам пошел с тобой, но уж очень мне спать хочется. Понимаешь, всю ночь не спал…

Он долго смотрел вслед Наташе, потом вынес из сторожки старую Егорову стеганку, кинул ее под вербу, снял сорочку, ботинки, лег и, не докурив папиросы, уснул.

Вернувшись, Наташа убрала со стола посуду, спустилась к реке, помыла чугунок, миску, уложила все в просмоленную сетку. Пугливо оглядываясь, разделась, вошла в воду, долго плавала, лежа на спине и щурясь от ослепительного сияния чистого июньского неба. Потом отжала мокрые волосы, надела нагретые солнцем кофту и юбку и пошла к сторожке.

Андрей все еще спал. Наташа присела рядом, обняв колени.

В густой кроне вербы деловито жужжали пчелы. Где-то далеко в саду призывно ворковала горлица. Маленький лопоухий зайчонок — таких в станице называли марчуками — бесшумно проскакал совсем близко от сторожки и исчез в кустах. Над рекой почти неподвижно висели две светлокрылые скопы. Одна из них, сложив крылья, молниеносно ринулась вниз, острыми когтями выхватила из воды блеснувшую серебром крупную рыбу и полетела к левобережному лесу, другая, сделав круг, устремилась за ней.

Наташа ничего не видела и не слышала. Она не отрывала взгляда от спящего Андрея, будто навсегда хотела запечатлеть в памяти его лицо: загорелые щеки, едва заметный шрам на подбородке, крепкие губы, в которых подрагивал прилипший окурок. Слабый ветерок чуть-чуть шевелил волосы Андрея, и Наташа, подчиняясь чему-то неодолимому, непонятному, стала осторожно, чтобы не разбудить Андрея, целовать его откинутую, пахнущую травой и табаком руку…

Из охватившего ее забытья вывели тяжелый галоп лошади и треск ломаемых сучьев. Отпрянув от Андрея, замирая от ужаса, она прямо перед собой увидела мокрого, в хлопьях пены жеребца, а на нем бледного, встревоженного всадника, в котором едва узнала секретаря парткома Володю Фетисова.

— Вставай, агроном! — хрипло закричал Фетисов. — Война! Сволочь Гитлер напал на Советский Союз!

Кавалерийский полк, в котором служил политрук эскадрона Федор Ставров, располагался в лесу, километрах в тридцати от границы, северо-восточнее Равы-Русской, там, где пограничная река Западный Буг мелеет и разливается тремя рукавами. В этом густом лесу, с поросшими буйной травой полянами, с тихими озерцами и кочковатыми болотцами по низинам, командир полка выбрал место для летних лагерей в конце мая. Здесь и коням было раздолье и людям удобно: в жаркие дни холодка вокруг сколько угодно, конские водопои совсем рядом, там же можно купаться, загорать — чего лучше? Правда, донимали по вечерам назойливые комары, их приходилось отгонять кострами. В костры бросали сырые гнилушки, дым от них расползался по лесу, комары сердито зудели, поднимаясь вверх и не осмеливаясь нападать на людей.

На одном из рукавов Буга разместилась погранзастава — огороженный колючей проволокой чистый, посыпанный речным песком двор с добротным кирпичным домом, конюшней и сараями. Начальником этой заставы был друг детства молодых Ставровых лейтенант Николай Турчак, сын огнищанского колхозника, недавно переведенный на западную границу из Забайкалья. Он не раз приглашал Федора на заставу, познакомил со своей женой Ириной. Та была на сносях, однако осталась веселой хохотуньей-вертушкой и напропалую кокетничала с черноусым подтянутым земляком мужа. А вот сам Николай веселостью тогда не отличался.

— Понимаешь, Федя, — говорил он, непроизвольно понижая голос, — мы здесь, на границе, ясно чувствуем, что фашисты затевают что-то серьезное. Своими глазами видим — войск у немцев становится больше. По ночам слышим их танки. Я уж уговаривал Ирку уехать отсюда в Огнищанку, мало ли что может случиться, а она ни в какую: не хочу, говорит, оставлять тебя…

В субботний вечер лейтенант Турчак приехал на тачанке вместе с женой к Федору, вызвал его из палатки и сказал:

— Давай, Федя, попрощаемся на всякий пожарный. Немцы уже сняли против нашей заставы свои проволочные заграждения, значит, проходы для своих солдат готовят. Я вот жинку с собой взял, чтобы дорогу в ваш лагерь запомнила. Ты уж, в случае чего, не оставь ее, Федя, отправь с кем-нибудь в тыл…

Они по-братски обнялись. Глядя на них, Ирина заплакала.

Эта встреча с Турчаком не на шутку встревожила Федора. Так же, как и все его однополчане, он знал, что немцы сосредоточивают на нашей границе крупные силы, видел чуть ли не ежедневные полеты немецких самолетов-разведчиков над советской территорией, удивлялся, почему их не сбивают, и, так же как все в полку, испытывал чувство томительного ожидания неизбежной войны. Оно, это ожидание, в последние недели становилось почти привычным, но вместе с тем теплилась еще надежда, что, может быть, все обойдется. Сегодня же, узнав, что немцы сняли проволочные заграждения, Федор понял окончательно и бесповоротно: это война.

Хотелось немедленно поделиться своими соображениями с командиром эскадрона, стреляным парнем Терентием Твердохлебовым, но того после полудня вызвали в штаб полка, и он до сих пор не возвратился.