Чистый воздух июньского утра, наполненный запахами разогретого, влажного асфальта и зацветающей акации, первые солнечные блики на стеклах домов, дальнее шуршание метлы одинокого дворника, уходящая куда-то вдаль улица — все это вызвало у Максима головокружение. Он остановился, обнял Бармина, проговорил, заглядывая в глаза своего молодого друга:
— Ничего, Петро, не журись. Пойдем мы с тобой на вокзал, сядем в поезд и поедем в Огнищанку. Ты же знаешь, там у меня родные. Поживем немного у них, а дальше видно будет…
— Поедем, Максим Мартынович, — согласился Бармин, — у меня ведь в России никого не осталось, так что куда ты, туда и я. Все равно мне некуда деваться…
Нужный им поезд отходил в восемь часов с минутами. В вокзальном буфете они съели по две порции подсохшего за ночь винегрета с селедкой, выпили чаю, погуляли по перрону. Хотя на них никто не обращал никакого внимания, им все время казалось, что их изможденные лица, измятые костюмы, даже то, с каким любопытством они читают вокзальные вывески, должны обязательно вызвать подозрение. Оба они немного успокоились, когда закончилась посадка и поезд, погромыхивая вагонами, отошел от вокзала.
В вагоне было душно. Бармин с Максимом подолгу стояли в тамбуре, курили. За стеклами запертых дверей проносились тронутые ранней позолотой безмежные колхозные поля, пруды, коровы на лугах, отдаленные деревеньки и полустанки, сельские кладбища с земляными холмиками и деревянными крестами, овраги и перелески. Это была их родина, Россия, с ее неброской, волнующей душу красотой, милая земля предков, которую они не могли забыть на чужбине, к которой всем сердцем тянулись долгими годами.
Несколько раз Максим начинал рассказывать Бармину о своей дочери Тае.
— Понимаешь, Петя, — печально говорил он, — я даже не представляю, как мы встретимся с ней. Ведь я ни разу в жизни не видел дочери, она родилась без меня. Правда, однажды Тая прислала мне во Францию свою фотографию, но это было давно, она тогда была девочкой. А сейчас ей двадцать шесть лет…
Бармин знал о Тае, но не перебивал Максима.
— Ты все-таки в лучшем положении, — сказал он, — завтра дочь встретит тебя, а я своих мать и сестру могу больше никогда не увидеть. Франция оказалась под пятой Гитлера, и кто знает, живы ли мои родные…
Из Ржанска в Пустополье они приехали на попутном грузовике, а оттуда, узнав, что до Огнищанки совсем близко, пошли пешком. Они шли по тропам Казенного леса, подолгу отдыхали на полянах, и чем ближе, как им казалось, подходили к Огнищанке, тем больше волновались. Но вот и заветный дом на холме. К нему примыкает старый парк, а на вершине холма золотится край поля. Да, это тот самый дом, о котором когда-то очень давно писала Максиму Тая.
Случилось так, что в эти дни в доме Ставровых собрались чуть ли не все родичи. Приехали с женами Андрей и Роман, Тая и Каля с мужьями, проездом заскочил к старикам Федор. В двух тесных жилых комнатушках амбулаторного дома гости не поместились, там спали только дети и Еля. Все остальные на манер цыганского табора разместились в парке. Непоседливый Роман выпросил у председателя колхоза Демида Плахотина огромный брезент, которым в пору жатвы накрывали от дождей зерно на току, и с помощью братьев соорудил из него просторную палатку.
Когда Максим с Барминым рано утром вошли в деревню, постояли у колодца и стали медленно подниматься на холм, первым их увидел Федор. Он откинул полу палатки и сказал:
— Какие-то два типа с торбами шествуют прямехонько к нам.
Из палатки, потягиваясь, вышли Андрей и Роман. Следом за ними потянулись Леся, Тая и Каля.
Трудно сказать, какие чувства руководили Максимом. Увидев людей у палатки, он побледнел, быстро пошел к ним и бросился к Тае, безошибочно узнав среди других родную дочь.
— Деточка моя… какая же ты большая, какая взрослая! — хрипло говорил он, улыбаясь и глотая слезы. — Я нашел тебя, Таенька, и теперь уже нас никто не разлучит…
Широко раскрытыми глазами смотрела Тая на незнакомого человека, такого изможденного, с такой густой сединой в темных волосах, что, дрогнув от жалости, она охватила его худую шею немеющими руками и замерла, вся содрогаясь от рыданий.
Из дома, опираясь на палку, вышел Дмитрий Данилович, с криком выбежала Настасья Мартыновна. Все столпились вокруг Максима, заговорили разом, перебивая друг друга. Только один Бармин стоял в стороне, все еще держа в руках дорожный мешок.
После того как женщины оторвали от Максима плачущую Настасью Мартыновну, он опомнился и сказал:
— Простите меня, я не познакомил вас с моим другом Петром Григорьевичем Барминым. Он воевал со мной в Испании, так же, как я, прошел строгую проверку. Нас освободили вместе, в одну ночь.
Бармин учтиво поклонился и только тогда счел возможным поставить мешок на землю.
Когда прошли первые минуты напряжения и скованности, женщины накрыли возле палатки сколоченный в первые дни приезда братьев Ставровых большой стол, захлопотали с завтраком. Из дома крикливой гурьбой высыпали дети. Вышла и Елена, одетая в тонкую светлую пижаму. Увидев незнакомых людей, она круто повернулась и пошла переодеваться. Здесь, в Огнищанке, она следила за собой так же, как в городе, гордясь своим вкусом и не желая, чтобы кто-нибудь подумал о ней плохо.
Андрею вышло сидеть за столом рядом с Барминым. Раздумывая о его фамилии, он вспомнил, как когда-то копался в старой рухляди на чердаке княжеского замка, в котором после революции разместился сельскохозяйственный техникум, вспомнил найденную в корзине записную книжку князя Григория Бармина и письмо из Франции, адресованное молодым князем старому их слуге Северьяну Северьянычу. Сомнений быть не могло: рядом сидел последний из князей Барминых.
— Скажите, Петр Григорьевич, — осторожно спросил Андрей у своего молчаливого соседа, — вы случайно не знали очень славного старика по имени Северьян Северьянович? Я познакомился с ним лет десять или двенадцать назад в одном замке.
— Этот замок когда-то принадлежал моему отцу, — спокойно, с грустной улыбкой сказал Бармин. — Я ведь из бывших князей. Старый Северьяныч был камердинером отца. Он меня нянчил, и я его очень любил. А отец был расстрелян красными матросами в двадцатом году.
Откровенность Бармина смутила Андрея.
— Простите, — сказал он, — я просто вспомнил этого чудесного старика. Я там учился, в замке.
— Зачем же вы просите простить вас? — так же спокойно сказал Бармин. — Я не обижаюсь. Прошлое мое давно уплыло, как говорится, кануло в Лету, но я его не скрываю.
— Северьяныч и за нами, студентами, ходил как нянька, — сказал Андрей. — К сожалению, он давно умер. А у меня, между прочим, осталось ваше письмо к нему и записная книжка вашего отца, в ней есть интересные страницы об отречении царя. Я нашел эту книжку на чердаке замка, там были также старые фотографии разных генералов. Если хотите, можете все это взять.
— Вряд ли меня обрадует память о прошлом, — сказал Бармин. — Впрочем, я вам благодарен. Может, когда-нибудь потом, если мы еще увидимся…
За столом звенели рюмки, все немного опьянели, и начался тот беспорядочный, никем не управляемый разговор, какой бывает, когда близкие люди неожиданно съедутся после долгой разлуки, о многом расспрашивают друг друга, перебивают один другого новыми и новыми вопросами и никак не могут наговориться. Максим все смотрел на дочь, обнимал ее, украдкой гладил ее пушистые волосы, и она, уже ничего не замечая, сидела, прижавшись к отцу, и невнятно бормотала, обращаясь к сидевшему против нее молчаливому мужу: «Он хороший, мой отец. Ты увидишь, Миша. Он очень хороший».
Только одна Елена сидела молча, слегка улыбаясь и почти не слушая бессвязный разговор за столом. У нее как-то не сложились отношения с семьей Ставровых. Здесь ее удивляло все: беспорядок в доме, где, кажется, ни одна вещь не лежала на положенном месте, суетливость свекрови, которая давно перестала следить за собой и ходила в затрапезных платьях, ворчание и ругань вспыльчивого свекра, озорство и насмешливость деверей и угрюмость золовки, которая, как квочка, не отходила от своих детей. И как ни старалась Елена скрыть свои чувства, они прорывались то в презрительной улыбке, то в стремлении держать себя как бы поодаль от шумливых родичей мужа. Так и теперь: она молча встала из-за стола и незаметно ушла.
