Могла ли Еля знать в годы своего беззаботного девичества, что судьба сведет ее с тем самым грубоватым Андреем Ставровым, который когда-то в пустопольском лесу для доказательства своей любви к ней разрезал себе руку ржавым ножом, а потом, как дикарь, залепил глубокий разрез сырой землей? Могла ли она подумать, что станет женой этого странного упрямца, что он увезет ее куда-то на край света, в тайгу, убедит ее родить сына, а потом будет настойчиво тащить в похожую на Пустополье глухомань, где он задумал насадить сад и теперь бредит этим садом как одержимый?
Не один раз Елена задавала себе вопрос: что заставило ее связать свою жизнь с Андреем? Любовь? Может быть, если те чувства, которые она испытывала к нему, можно назвать любовью. В школьные годы там, в пустопольской глуши, Еля ничем не выделяла этого резкого мальчишку. Он в ее глазах был таким же смешным увальнем, как и остальные ее поклонники. Отличался, пожалуй, только тем, что мог оскорбить кого угодно, часто был угрюмым и преследовал ее своей любовью больше всех других. Когда жизнь разбросала их в разные стороны, Андрей писал Еле из своей Огнищанки длиннейшие письма, продолжал писать и оттуда, из тайги, куда переехала вся семья Ставровых. Еля аккуратно складывала его письма в большую коробку из-под конфет, иногда читала вслух отцу и матери, от которых ничего не скрывала. Вначале они все трое незлобиво посмеивались над письмами Андрея, но прошел один год, второй, повзрослел в своей дальней тайге Андрей, а почтальон продолжал носить в квартиру Солодовых письма, в которых были те же неизменные слова любви. И тогда при чтении этих писем за вечерним столом исчезли шутки, и Еля, ее отец и мать поняли, что перед ними что-то большое, глубокое, настоящее, то, что дается людям один раз в жизни.
Елю трогали письма Андрея, волновали… Но ненадолго. Она вспоминала о них, когда смотрела на коробку, в которой они хранились, и тотчас же забывала, занятая иными мыслями. Андрей был очень далеко, а здесь, в городе, ее внимание занимали другие люди. Чуть ли не каждый день к Солодовым приходил Юрий Шавырин, сын их давних друзей, услужливый, ласковый человек, уже успевший получить диплом инженера. Он влюбился в Елю, ходил с ней в театр, целыми вечерами сидел в ее комнате, искусно копируя из журналов узоры для вышивки, или пел, негромко подыгрывая себе на гитаре. Разговаривая с Марфой Васильевной, он много говорил о преданности их семье, о своей службе на химическом заводе, а однажды, слегка стесняясь и путаясь, прямо сказал, что был бы счастлив, если бы Еля вышла за него замуж.
В тот вечер Марфа Васильевна рассказала дочери об этом разговоре. Еля, подумав, неопределенно махнула рукой, сказала лениво:
— Юрий славный, но какой-то очень толстый и рыхлый. Он не в моем вкусе. Понимаешь, мама? Ты как-нибудь намекни ему об этом поделикатнее.
Марфа Васильевна вздохнула.
— Я все понимаю, Елка. Но тебе уже подходит время думать о своей жизни. Такая уж наша женская доля, от нее никуда не денешься. Музыка музыкой, дело это хорошее, но не век же ты будешь сидеть в девках. Тебе двадцатый год пошел…
Слова матери заставили Елю задуматься. Она никого не любила и не раз удивлялась тому, что ее подруги, даже школьные, влюбляясь, ночей не спали, худели, тосковали, как-то странно изменялись, целиком отдаваясь чувству любви. Еля не понимала этого, шутила над потерявшими голову девчонками, а сама оставалась спокойной… Шло время, из заброшенного, никому неведомого таежного Кедрова продолжали приходить письма Андрея, в которых он писал, что любит Елю по-прежнему, жить без нее не может, умоляет стать его женой. Потом неожиданно появился он сам, а с ним его отец и веселый товарищ Гоша Махонин. И тогда, в то памятное лето, Еля решила, что от судьбы не уйдешь. Любовь Андрея, длившаяся больше десяти лет, с дней давно минувшего детства, его постоянство, привязанность, его мольбы заставили наконец Елю прийти к мысли, что Андрей будет хорошим мужем… Ни в первый месяц их жизни, который люди почему-то именовали «медовым», ни после, когда родился Димка, Еля не почувствовала того счастья, которое представлялось ей при чтении книг, при слушании оперных арий, когда красивые мужчины и женщины пели об испепеляющей их страсти, а прекрасная музыка словно уносила их куда-то в недоступные выси. Нет, ничего этого Еля не испытала. Она лишь покорно подчинялась горячим, требовательным ласкам Андрея, а потом с удивлением думала: «И это то, что люди называют любовью, самым высоким счастьем, и утверждают, что это — сильнее смерти? Странно. Не правильнее ли будет назвать это стыдной необходимостью, которая не имеет к любви никакого отношения?» Она чувствовала, что Андрей понимает, не может не понять ее состояния, потому что при, всей его любви и нежности он становился раздражительным, угрюмым, а однажды утром, скрывая под кривой усмешкой свое подавленное настроение, подошел к столу, взял в руки куклу Лилю, которую Еля всегда возила с собой как дорогой для нее подарок матери, долго рассматривал немыслимо лазурные глаза куклы и вдруг сказал:
— Знаешь, ты, по-моему, ничем не отличаешься от этой твоей Лили. Ты такая же неживая… Жаль, что нет богини любви, позволившей когда-то древнему художнику оживить мраморную статую, в которую он был влюблен. Художника, кажется, звали Пигмалионом…
Оба они, и Андрей и Еля, поняли тогда, что в их отношениях появилась какая-то незаметная трещинка, совсем малая, вроде бы совсем неопасная. Надеясь, что все со временем образуется, они не придали этому никакого значения. Так же как многие девушки, Еля до замужества думала, что жизнь с человеком, который ее любит, ничем не будет отличаться от того, о чем он, влюбленный, писал в своих письмах, что никакие ссоры не смогут омрачить эту беззаботную жизнь. На деле же все оказалось иначе. Еле запомнились слова Андрея в одном из его писем, что он будет выполнять все ее желания. А что получилось? Оказывается, не только надо было воспитывать сына, жить так, чтобы не залезать в долги, думать о завтраках, обедах, ужинах, стирать и гладить белье, убирать комнаты, ходить на базар, то есть делать все то, что делают тысячи тысяч замужних женщин, но и надо было ежедневно знать настроение мужа, считаться не только с собой, как это было до замужества, но и с другим человеком, своим мужем, соглашаться с ним или спорить, поступать по-своему или прислушиваться к тому, что он говорит.
Исполнял ли Андрей желания Ели, как он это обещал? Нет, далеко не всегда. Правда, с Дальнего Востока, из этой проклятой, пугающей Елю тайги, они по ее настоянию все-таки уехали, хотя он не хотел этого и уезжал скрепя сердце. Она уже радовалась тому, что они будут жить недалеко от отца и матери, в городе, где можно будет ходить в театр, слушать музыку, определить Димку в хорошую школу. Но вместо этого Андрей поселился в какой-то Дятловской, насадил там сад, живет в жалкой хибарке и тянет туда Елю с сыном… И теперь, когда ей удалось получить квартиру, он прислал обидное, оскорбительное письмо и, чего доброго, явится и устроит скандал. Он это может. Как тогда, в Кедрове. Прошло восемь лет, а она до сих пор не забыла эту дикую сцену: возвратился с охоты пьяный, приревновал ее к такому же пьяному учителю, который наболтал ему что-то, дома отвратительно ругался, не стыдясь отца и матери, и, если бы не отец и не Федор, застрелил бы ее, Елю, а она даже в глаза не видела влюбившегося в нее учителя… Это было давно, и они с Андреем много раз ссорились и мирились, но их отношение к ссорам и примирениям было совершенно разным. Еля удивлялась тому, как быстро менялся, отходил Андрей: кричит, беснуется, а смотришь, через пять — десять минут походит по комнате, помолчит и уже обнимает ее и начинает каяться, наговаривать на себя черт знает что. Еля так не могла. После каждой ссоры, в которой они оба в равной мере были виноваты, она неделями не разговаривала с Андреем, ставила ему на стол обед, а сама тотчас же уходила…
Теперь, после письма из Дятловской, Елена не без тревоги ждала приезда мужа. Андрей приехал утром, без предупреждения. Елена еще спала. Услышав звонок, вскочила, набросила халат, открыла дверь. Андрей держал в руках потертый портфель, одет был в синюю косоворотку с подвернутыми рукавами, и по выражению его лица, по усталым глазам Елена поняла, что настроение у него не из лучших. Она молча, по привычке, слегка отвернувшись, подставила ему для поцелуя щеку, и он так же молча поцеловал ее.
