Старый фельдшер не ошибся: Антон Агапович съездил в Пустополье, в Ржанок, заполучил у новых властей новые документы, добился возврата конфискованного дома, купил на ржанском рынке и зарезал пятипудового кабана, добыл бочонок самогона и загулял на радостях. Постоянным его собутыльником стал Спирька Барлаш. Гостевали у него и немцы.

За добрый кусок сала и четверть самогона выменял Антон Агапович у какого-то пьяного фельдфебеля новехонький парабеллум с двумя заряженными обоймами. Сказал Спирьке Барлашу:

— Мне бы теперь, Спиридон, этого проклятого голодранца Ильку Длугача отыскать. Я б ему партейный его билет кровью на спине обозначил.

Спирька заюлил:

— Судьба уже Длугача покарала, Антон Агапович. И можно сказать, крепко покарала: всего два или же три месяца пробыл он на фронте — и обе ноги ему оттяпали чуть ли не под самый корень.

— Я бы ему и руки оттяпал, и голову! — гаркнул Терпужный и с такой силой сжал стакан, что стекло не выдержало, лопнуло.

Спирька опасливо посмотрел на разъяренного Антона Агаповича, и его розовое бабье лицо тронула подобострастная ухмылка.

— А что, Антон Агапович, ежели я свиданьице вам сорганизую с этим вашим дорогим дружком Ильей Длугачом? Магарыч за это будет?

Терпужный набычился.

— Не дури, Спиридон. Мне твои шуточки ни к чему.

— Какие там шуточки, Антон Агапович? — понизив голос, зашепелявил Спирька. — Безногий Длугач хоронится от немцев тут, в Огнищанке. Лежит в своей норе, как раздавленный хомяк, и глаз людям не кажет. Так что вы, Агапович, можете с ним поздоровкаться…

Стрелковая дивизия, в которой Роман Ставров воевал под Москвой до ранения и в которую непременно хотел вернуться после выздоровления, оказалась в составе Южного фронта. В штабе фронта Роману сказали, что она вот уже вторую неделю ведет тяжелые оборонительные бои в Донбассе, но связь с нею неустойчива, последние данные о расположении дивизии успели устареть и потому нелишне заехать предварительно на армейский командный пункт.

Роман выехал туда на попутном грузовом автомобиле. Видавший виды грузовик, скрипя и постукивая, неторопливо бежал по разбитому асфальту. В кузове его за спиной Романа громко пели случайные попутчики — красноармейцы.

Было душно, как почти всегда бывает перед обильным летним дождем. Духоту еще больше усиливал одуряющий запах бензина. Казалось, бензин струился из всех щелей грузовика.

Роман расстегнул воротник гимнастерки, вытер потную шею, спросил у шофера:

— Ты что ж, друг, так плохо смотришь за машиной?

Небритый шофер, не глядя на Романа, буркнул:

— Почему плохо?

— Не знаю почему. Знаю только, что она у тебя вот-вот развалится, — сказал Роман. — Дребезжит вся, и от бензина дышать нечем.

— Это потому, что на днях «мессера» чуть ли не решето из нее сделали, посекли пулеметами со всех сторон, — объяснил шофер. — Только в бензобаке шесть пулевых отверстий оказалось. Как не сгорела, сам не знаю. Бак я, конечно, залатал, но где-то все-таки протекает. Потому и дух такой. Самого тошнит…

Роман вытащил кожаный портсигар, закурил, угостил папиросой шофера и поинтересовался:

— Откуда будешь родом?

Шофер вздохнул, сплюнул в открытое окошко.

— Есть на Днепре городишко такой — Цюрупинск. Раньше Алешками назывался… Ну так вот, из тех мест я, из села Чалбасы.

— Семейный?

— До войны имел семью. Жинку, четверых детишек, тещу-старуху. А теперь уж и не знаю, семейный я или бессемейный. Все мои под немцами остались. А ведь семья была что надо, жалиться грех, по-людски жили. Я трактористом работал, теща сторожевала на птицеферме, жинка уборщицей была в колхозном правлении. И зернышко у нас водилось, и коровенку свою держали. Проклятая война все порушила, прямо ножом перерезала наше житье.

Придерживая баранку темной от солидола рукой, он докурил папиросу, повернулся к Роману, спросил тоскливо:

— По всему видать, товарищ капитан, плохи наши дела, а? Немец сызнова прет, весь наш Южный фронт в клочья порван. Я вот неделю назад был под Барвенковом, так там черт-те что творится: все горит, окопы наши прямо-таки перепаханы фрицевскими бомбами, снарядами, танками… Скажите вы мне, товарищ капитан, неужто нет с этим Гитлером никакого сладу?

Ответа шофер не дождался. Откинувшись на обтерханную спинку сиденья, Роман спал с погасшей в зубах папиросой. Песни в кузове грузовика утихли. Умаянные дорогой красноармейцы тоже уснули.

Ночь застала этот одиночный грузовик на полевом проселке километрах в тридцати восточнее Воронежа. Остановились, чтобы немного размяться. Над Воронежем полыхало охватившее полнеба багряное зарево, оттуда же доносился глухой гул артиллерийской канонады.

— Гляди, куда добрался, гад! — с досадой воскликнул кто-то из спутников Романа.

На эту реплику тотчас откликнулись другие голоса:

— В Старый Оскол нам не попасть.

— Это почему же?

— Через Дон не переберемся.

— Что ж делать будем?

— Хрен его знает, чего делать…

Все сгрудились вокруг Романа. Он стоял, подняв к глазам бинокль, всматриваясь в далекое зарево. Зловещей дугой оно поворачивало на юг, к Лискам. Нетрудно было понять, что бой идет по всему берегу Дона и что тут действительно на тот берег не переправиться.

— Давай-ка, друг, жми на Павловск, — предложил Роман шоферу.

— Можно и на Павловск, — согласился шофер.

— Бензина хватит? Или из твоей дырявой дрынды все вытекло?

— Дрында тут ни при чем, товарищ капитан, — обиделся шофер. — Если что и вытекло, все равно не пропадем: у меня в кузове две полные бочки горючего.

— Тогда поехали!..

Тревожно вслушиваясь в отдаленный гул яростного огневого боя, ехали без помех часа полтора. Потом лопнул один из скатов. Пока его заменяли запасным, пока накачивали запаску, наступил рассвет. И совсем поблизости в лесополосе все увидели десятка полтора повозок с ранеными. Роман пошел уточнять обстановку и чуть не наступил на лежавшего под деревом командира с петлицами интенданта второго ранга. Тот дернулся, защищая рукой забинтованную голову, крикнул сердито:

— Куда тебя черт несет? Ослеп, что ли?

— Извините, — сказал Роман, — трава тут высокая, ничего не видно.

— То-то, не видно, — проворчал интендант и уже миролюбиво спросил: — Курево у тебя есть? Если есть, садись, покурим.

Роман присел рядом, протянул портсигар:

— Курите.

Индендант закурил, глядя в землю. Его исхудалое лицо казалось восковым и не выражало ничего, кроме смертельной усталости.

— А я вот разыскиваю свою дивизию, — сказал Роман и назвал номер.

Раненый интендант безнадежно махнул рукой:

— Можешь, капитан, петь своей дивизии вечную память.

— Как так?

— А так. Разгрохали ее вдребезги между Изюмом и Старобельском. Немцы атаковали сразу с двух сторон — из Барвенкова и из Купянска. Как в капкан захлопнули твою дивизию. Генералу вашему удалось вырваться из окружения с какими-то жалкими остатками. Хорошо еще, что знамена унесли.

— А не знаете, где эти остатки теперь? — спросил угрюмо Роман.

— Ищи в районе Серафимовича, — посоветовал интендант. — Там твоя дивизия будет доукомплектовываться.

— У вас точные сведения?

Морщась от боли, интендант достал из кармана гимнастерки удостоверение, протянул Роману:

— Вот проверь, с кем имеешь дело. Я, дорогой мой, из штаба тыла фронта. Твою дивизию боеприпасами снабжал.

— А что ж делать моим попутчикам — красноармейцам? — размышлял вслух Роман. — Им приказано было явиться в Старый Оскол.

Интендант, успевший уже прилечь и накрыть лицо фуражкой, устало пробормотал:

— В Старом Осколе немцы. Направляй своих попутчиков в штаб Воронежского фронта. А хочешь, бери с собой — они и у вас не будут лишними…

После долгих скитаний Роман нашел наконец своих в станице Кумылженской за Хопром. На забитой повозками и мотоциклами станичной улице он встретил командира полка майора Плахтина. Тот искренне обрадовался.