Ну, директор смотрит на меня и своим скрипучим голосом говорит, мол, будем ставить вопрос об исключении. Я даже не сообразил сразу, чего он сказал. В класс возвращаюсь, а там Суржик — живой и здоровый — лыбится. Это, я так понял, он специально, из-за того, что я сопротивляться стал. Нет чтоб тупо дал себя побить, а так — неправильно поступил, на своих с рапирой кинулся…

Исключить меня не исключили, объявили бойкот. Я теперь худший в классе. Я так понимаю, учителя тоже в курсе: теперь меня первым вызывают по любому предмету, и с такой издевкой, типа ты сегодня в класс рапиру не притащил, а то мало ли…

Светлана Ивановна, наша классная, решила провести со мной работу. Есть у нее такая фишка — верит, что если с кем-то долго говорить, то от этого что-то меняется. Достала меня. Реально. Про дуэльные кодексы, про рыцарскую честь, Боярского с мушкетерами приплела… Я не выдержал — на втором часу выложил ей, что это не я напал, а на меня, и не один на один, а двадцать на одного… Светлана Ивановна как-то странно на меня посмотрела и отпустила, как будто вдруг заторопилась куда-то.

Лучше бы я потерпел. Прихожу на следующий день в школу, я уже и привык, что меня никто не замечает, а ко мне тут Аня Михайлова подходит в своей юбке до признаков пола и сладеньким таким голоском тянет: «Так ты у нас стукачок…» Я еще в себя не пришел, а Мормолин на ухо мне: «Суржик сегодня тебя после уроков ждать будет. И Штанга с пацанами подойдет», — и мерзко так смеется.

Штанга — пэтэушник. Он вместе с Суржиком борьбой занимался, только он старше и беспредельщик. На разборки без металла не ходит. У Штанги брат в ментовке, тот его отмазывает, а Штанга еще больше бесится от безнаказанности. Молодец Светлана Ивановна. Небось с девчонками, как обычно, шепталась. Если бы Светлана Ивановна увидела Штангу, она, наверное, впала бы в кому, да так бы в коме и сгнила от страха.

Я прикинул все и понял, что вариантов мало. То, что Штанга меня прибьет, — это точно. Что я против арматурины сделаю? С тем, что я теперь стукач, а значит, все равно замаран, тоже ничего не поделаешь. Можно было бы отцу позвонить, чтобы забрал меня, а смысл? Всю жизнь прятаться? Тем более что стукач, тут все точно. Никто за язык не тянул.

Короче, я попросился в туалет; конечно, вслед кто-то пошутил, что я со страха обделался. Иду по коридору, тишина, и никому до меня нет дела. А если я урок прогуливаю? Иду еще так медленно, вдруг кто остановит. Но нет. Никому я даром не нужен.

Поднялся на четвертый, там такая маленькая лесенка на крышу. Дверь на ключ закрыта, только у меня ключ есть. Там замок точно такой же, как у меня от второй двери в квартире. Ключ подходит не стопудово, но с третьего-четвертого раза открывает. А вот закрыть уже фиг, только мне сейчас плевать. На крыше гадко: холодно, ветер и голуби, эти свиньи летающие. Я подумал, что если буду ходить по крыше, как по коридору, то так и не решусь. Разбежался и прыгнул. По-дурацки получилось, одной ногой оттолкнулся, а там невысокий барьерчик такой, и я второй ногой уже в воздухе об него хрястнул. Больно.

У нас прямо в школе живет уборщица. Тетя Паша. В такой пристроечке с шиферной крышей. Вот на эту крышу я и грохнулся. Все равно пролетел прилично — почти три этажа, потом по шиферу съехал и шмякнулая на асфальт. Сломал ключицу и сотрясение мозга заработал. Доктор сказал, что такие прыжки надо на камеру снимать: он так и не понял, как я приземлялся, что ноги-руки остались целы. Говорит, приземлялся на череп.

В школу я пошел через месяц, только это другая школа. Я сейчас вместе с пацанами с фехтования; они, правда, уже в десятом, но все равно здорово. Теперь в школу только на троллейбусе, пешком минут сорок идти. Вчера встретил Суржика. Серьезный такой, спросил, как жизнь. Не пойму я, разговаривает со мной, типа мы старые друзья. Тут пробило меня, ведь на самом деле это Суржик стукачок. Маме своей на меня пожаловался. А все равно — сам от себя прется, и весь класс на него как на героя смотрит. На меня прям как нашло что-то, наклонился к нему и говорю: «А ты у нас, Суржик, стукачок, мамке стучишь… а Штанга знает?»

Сдулся Суржик. Я потом случайно узнал, что он через неделю в другую школу перевелся. Мне родители даже предлагали вернуться в свой старый класс. Не хочу. Мне Миша Шуманов сказал, что мне два раза повезло. Один раз, что жив остался, и не калекой. А второй — что сам в крещениях участия не принимал. Не бил никого. Миша говорит, если бы поднял руку — считай, клеймо на всю жизнь. Уже не отмыться.

Мы с мамой расположились за кухонным столом, сделали по затяжке и приступили к просмотру вечерних новостей. На границе задержали партию кокаина, в питерском метро обнаружили самодельное взрывное устройство, американский бизнесмен сбросился с крыши небоскреба… Черт, куда катится этот мир… Хотя, если честно, все эти ужасы — ничто по сравнению с моей классной. Кстати, вот и она — «дзынь!».

— Алло, Марина Сергеевна?

Услышав знакомый голос, мама изменилась в лице. Удивилась. И, подмигнув мне, включила громкую связь.

— Она самая.

— Это Оксана Николаевна, классный руководитель Иры. Я звоню сообщить, что ваша дочь курит.

Забавно. В этот момент по сценарию мать должна была бы выронить телефон, упасть со стула или, по крайней мере, тяжело вздохнуть и пустить слезу. Оксана явно ждала эффекта — глубокого, яркого. Но вышло по-другому.

— Знаю, и представляете — сейчас она курит вместе со мной.

На другом конце провода повисла пауза.

— Вы что, разрешаете ей курить?

— Да, ей уже пятнадцать. Пусть лучше курит дома хорошие сигареты, чем траву по подъездам.

К слову, травой я тоже иногда балуюсь. Скорей за компанию, чем для удовольствия. Она на меня никак не действует.

— Марина Сергеевна, вы же педагог… Вы должны…

Но Оксане не удалось продолжить свою нравоучительную речь. Мама заткнула ее быстро и грамотно. И распрощалась.

Мама всегда старалась быть мне другом. Вероятно, она чувствовала какую-то вину за то, что ушла от отца и оставила меня без полноценной семьи и дорогих кукол. И вправду, после развода мы оказались в довольно невеселом положении. Однокомнатная халупа, самые дешевые шмотки и еда, стыренная из детского сада… Там мама работала воспитателем. Папаша не помогал.

Потом, когда мне стукнуло девять лет, появился отчим, а с ним, что вполне закономерно, деньги. Сначала немного, потом все больше и больше. Помня о том, как мне пришлось намучиться, мама стремилась одеть меня с иголочки, накормить самой вкусной колбаской и дать побольше на карман. А еще она старалась меня понимать. Поэтому, унюхав как-то раз исходящую от меня табачную вонь, она разрешила мне курить дома. И иногда выпивать — но только хорошее вино или шампанское. По той же причине она не возникала по поводу моих парней. Только просила, чтобы я ее с ними знакомила. Я, по правде, не всегда успевала это сделать, поскольку менялись они у меня со скоростью «Аэробуса», пересекающего Средиземное море. В общем, довольно быстро.

Конечно, мама притворялась: бесили ее и мальчики, и курево, и выпивка тоже. Но она старалась. Иногда срывалась — бывало. Однажды я задержалась у подруги до одиннадцати вечера, что по маминым меркам — глубокая ночь. Позвонила матери, сообщила, что меня отвезет отец Лизы, что мы уже выходим. Обещала быть через пятнадцать минут, а получилось — через полчаса. Думала — ерунда, а оказалось — трагедия. Откуда ж мне было знать, что у мамы накопилось. Не успела я скинуть кеды, как она набросилась на меня с кулаками, слезами и обвинениями. Завалила на кровать и стала колотить — по затылку, по шее, по лицу… Я в ответ огрызалась, кричала какие-то гадости, но руку на нее поднять так не смогла. Через несколько минут нас разнял отчим, через пару часов я рассматривала перед зеркалом разноцветные синяки, через день я ушла из дома, через три вернулась, через четыре мать извинилась. И больше никогда меня не била.