Они сидели молча друга против друга в гостиной ее тесной квартики, находящейся на четвертом этаже дома без лифта. Ее большие карие глаза смотрели на Хэнка с такой искренностью, что в какой-то момент ему стало не по себе. Это был взгляд, исполненный вселенской скорби. Ее горе было столь велико, что заглушить его не могли никакие уговоры и никакие слова утешения. Такое состояние требует тишины и уединения, напрочь отвергая всякое беспокойство.

— Да что вы можете? — спросила она. — Что вы вообще можете сделать?

По-английски женщина говорила хорошо, почти без акцента. Еще раньше она рассказала Хэнку, что до того, как приехать к мужу в Нью-Йорк из Пуэрто-Рико, она целый год учила язык в вечерней школе.

— Я могу позаботиться о том, чтобы свершилось правосудие, миссис Моррес, — сказал Хэнк.

— Правосудие? В этом-то городе? Не смешите меня. На торжество справедливости здесь могут рассчитывать лишь те, кто был тут рожден. Всех прочих не ждет ничего иного, кроме ненависти.

Слушая ее, он подумал о том, что в ее голосе не было горечи, хотя заявление само по себе было резким, вызывающим. Ему же была слышна лишь невыразимая печаль, отчаяние и обреченность.

— Это город ненависти, сеньор. Он пронизан ею насквозь, она всюду преследует вас, и это очень страшное ощущение.

— Миссис Моррес, я занимаюсь делом вашего сына. Может быть, вы расскажете мне что-нибудь еще о…

— Вот именно, вы занимаетесь делом. А ему уже ничто и никто не поможет. Вы больше ничем не можете помочь моему Рафаэлю. Мой сын мертв, а те изверги, что убили его, все еще живы. И если их оставят в живых, то убийства не прекратятся, потому что они не люди, а звери. Это же грубые животные, исполненные ненависти! — Она замолчала, неотрывно глядя ему в глаза. А потом, словно ребенок, спрашивающий у отца, почему небо голубое, сказала:

— Скажите, сеньор, почему в этом городе все так друг друга ненавидят?

— Миссис Моррес, я…

— Меня учили любить, — продолжала она, и внезапно ее голос потеплел, стал тоскующим, и в нем послышалась нежность, взявшая на мгновение верх над печалью. — Мне с детства внушали, что любовь — это самое прекрасное, что есть на свете. Так говорили мне в Пуэрто-Рико, в стране, где я родилась. Любить там легко. У нас там тепло, нет спешки и суеты, люди здороваются с тобой на улице, и все знают друг друга в лицо. Они знают, кто такая Виолета Моррес, и говорят мне: «Здравствуй, Виолета, как у тебя сегодня дела, есть ли новости от Хуана? Как твой сынок?» Ведь это очень важно — быть нужным кому-то, вам так не кажется? Очень важно знать, что ты — Виолета Моррес и что все эти люди на улице знают тебя. — Она снова замолчала. — Здесь же все по-другому. Тут холодно, все куда-то бегут, торопятся, и никто не поздоровается с тобой, не спросит, как дела. В этом городе нет времени для любви. Здесь есть только ненависть, отнявшая у меня сына.

— Миссис Моррес, виновные в гибели вашего сына будут наказаны. Я позабочусь о том, чтобы справедливость восторжествовала.

— Справедливость? Здесь может быть лишь одно справедливое решение, сеньор. Прикончить убийц тем же способом, как они расправились с моим сыном. Справедливость восторжествует, если им сначала выколют глаза, а потом набросятся на них с ножами, как они накинулись на моего Рафаэля. Другой участи эти изверги не заслуживают. Сеньор, это же звери, грубые, грязные животные, можете не сомневаться. И если вы не отправите всю троицу на электрический стул, то здесь уже никто не будет чувствовать себя в безопасности. Я говорю это от всего сердца. Останется лишь страх. Страх и ненависть — они будут безраздельно править этим городом, а честным, порядочным людям останется лишь прятаться по своим норам и уповать на Господа.

Мой Рафаэль был хорошим, добрым мальчиком. За всю свою короткую жизнь он не совершил ни одного дурного поступка. Глаза его были мертвы, сеньор, но у него было большое, чуткое сердце. Знаете, ведь считается, что слепой человек нуждается в постоянной опеке. Но на самом деле это не так. В этом была моя ошибка. Я дрожала над ним, пылинки сдувала, старалась всегда-всегда быть рядом. Это продолжалось до тех пор, пока мы не приехали сюда. А потом его отец ушел от нас, и мне пришлось срочно искать работу. Ведь нужно же на что-то жить. Рафаэль же, пока я была на работе, проводил время на улице. И на этой же самой улице его и убили. Хороший мальчик умер.

— Миссис Моррес…

— Вы лишь одним можете помочь мне и моему Рафаэлю. Другого не дано, сеньор.

— Что же это, миссис Моррес?

— Вы можете добавить мой гнев к той ненависти, что охватила этот город, — проговорила она, и в ее голосе не было злости, лишь пустота, навязчивая одержимость голыми фактами, кажущимися слишком сложными, чтобы постичь их суть с первого раза. — Приплюсовать к ней ту злобу и обиду, с которой мне суждено прожить остаток своих дней. И еще вы можете убить тех подонков, что погубили моего Рафаэля. Вы можете убить их и избавить наши улицы от нелюдей. Вот что вы можете сделать для меня, сеньор. Да простит меня Господь, но вы можете их убить.

Вечером вернувшись домой, он застал Кэрин в гостиной. Она разговаривала по телефону. Хэнк прямиком направился к бару, налил себе бокал мартини, мимоходом чмокая жену в щеку и слыша, как она заканчивает разговор.

— Ну разумеется, Филис, я все понимаю, — говорила она. — Да уж, с этими няньками сплошная морока. Конечно, мне следовало бы предупредить тебя заранее. Жаль… мы очень надеялись, что вы придете. Так хотелось встретиться… Да, я понимаю. Ну конечно же не в последний раз. Разумеется. Спасибо, что позвонила. Передавай Майку привет, ладно? Пока.

Кэрин положила трубку, после чего подошла к Хэнку и, обвив его руками за шею, крепко поцеловала в губы.

— Ну, как прошел день? — поинтересовалась она. — Я, пожалуй, тоже выпью с тобой.

Он наполнил коктейлем еще один бокал и со вздохом сказал:

— На редкость мерзкое дело. После похода в Гарлем никак не могу отделаться от ощущения, что я обеими руками копаюсь в болотной жиже, и дна этой трясины не видно Мне остается лишь вслепую шарить вокруг себя и уповать на то, что удастся не напороться на острые камни или битые бутылки. Я говорил с одной из девушек, что были с Морресом тем вечером, когда он был убит. Знаешь, что на самом деле он вынул из кармана? Ну, ту вещь, которую защита упорно называет ножом?

— Что же это было?

— Губная гармошка. Ну и как тебе это?

— Они все равно будут настаивать, что их клиенты по ошибке приняли ее за нож.

— Скорее всего, так оно и будет. — Он немного помолчал. — Этот Амбал Рейрдон, если верить рассказам его врагов, тот еще подарочек. — Снова напряженная пауза, а потом:

— Кэрин, ты представить себе не можешь, что творится в Гарлеме. Это же полнейший абсурд! Подумать только, дети сбиваются в стаи, образуя свои маленькие армии со своими военачальниками, арсеналом — и все той же слепой ненавистью к врагу. Они носят куртки вместо мундиров, а движет ими вся та же бессмысленная, тупая вражда, которая обычно и становится причиной большинства войн. У них нет даже сколь-нибудь общей идеи, которую можно было бы нести, как флаг, им нет дела до всяких там затасканных лозунгов типа «За безопасность мира во имя демократии» или «Азия для азиатов», приводящих в исступление истинных патриотов. Они воюют между собой, потому что таков стиль их жизни. А другой жизни они не знают. Еще во времена моего детства Гарлем считался гиблым местом, но с тех пор он стал еще хуже, ибо нечто более страшное еще примешалось к тому гнилостному душку, исходящему от трущоб и всеобщей нищеты. Создается впечатление, будто эти ребята, вынужденные жить в тюрьме, разделили эту одну большую тюрьму на множество тюрем поменьше, воздвигнув между ними многочисленные и ревностно охраняемые границы: здесь моя территория, а там — твоя, попробуешь сюда сунуться, и я тебя убью, а если я пройду там, то и мне не жить. Они как будто специально решили усложнить свою и без того непростую жизнь и принялись разгораживать одно большое гетто на несколько вотчин. И знаешь, что я понял сегодня? То, что, наверное, я могу до посинения допрашивать их, пытаясь выяснить, почему они враждуют между собой. А они будут упорно говорить, что им нужно защищать свою территорию, своих девушек, свою честь, национальную гордость и нести тому подобную чушь. Но мне кажется, что они и сами не знают настоящего ответа. Он замолчал, разглядывая на свет свой бокал.