Азалии погибали.

В общем-то ничего удивительного, они и должны были погибнуть, ему следовало это знать. Человек, рожденный и выросший в Нью-Йорке, может сделать все по правилам: выкопать ямки определенной глубины, уложить их торфяным мхом, любовно посадить растение в это мягкое ложе, поливать его и подкармливать витаминами — и оно все равно погибнет только лишь потому, что его посадил городской парень.

А может быть, он излишне эмоционален. Возможно, в болезни растений виновата изнуряющая жара последних дней. Если дело в этом, азалии наверняка прикажут долго жить, потому что сегодня день обещает быть таким же жарким. Он выпрямился и грустно посмотрел на увядающие кусты, посаженные вдоль террасы. Еще один душный знойный день, подумал он, и сразу Вспомнил о своей конторе. Бросил быстрый взгляд на часы. У него есть еще несколько минут, во всяком случае, для того, чтобы успеть выкурить сигарету.

Достав пачку из кармана пиджака, он сорвал с нее целлофан и вытряхнул сигарету. Это был высокий, крупный мужчина с мускулистым, натренированным телом. Короткие черные волосы придавали ему мальчишеский вид. В свои тридцать восемь ему удавалось провести присяжных: они видели в нем наивного Юношу, который возбуждает дело, потому что так хочет народ. Это позволяло ему с внезапной яростью обрушиться на свидетеля и разбить в пух и прах его показания, нанизав их на сверкающий меч правосудия. В это утро, как, впрочем, и всегда по утрам, его голубые глаза были блеклыми после ночного сна. К полудню они вновь обретут свой изначальный цвет. Его внутреннее состояние всегда легко угадывалось по глазам.

Он сел на один из ротанговых стульев и, лениво попыхивая сигаретой, смотрел на реку и безоблачную синеву неба. Услышав звук открываемой двери, повернул голову.

— Разве тебе не пора? — спросила Кэрин.

— У меня есть еще пара минут, — ответил он. Она неторопливо пересекла террасу, склонилась над цветущей в горшках геранью, оторвала несколько засохших листьев и, бросив их в огромную каменную чащу, служившую пепельницей, подошла к нему. Он наблюдал за ней и думал: многие ли мужчины восхищаются красотой своих жен после четырнадцати лет брака? Ей было всего девятнадцать, когда они познакомились. Голод побежденной Германии превратил ее в ходячий скелет, обтянутый кожей. Она и сейчас оставалась худой, но ее худоба теперь не казалась болезненной. Стройная тридцатипятилетняя женщина с красивой упругой грудью, как у молоденькой девушки, и едва заметными растяжками на животе после рождения ребенка. Она придвинула стул; взяла его за руку и прижалась к ней щекой. Ее длинные светлые волосы касались его запястья. На ней были домашние брюки и белая блузка с короткими рукавами. Она выглядит как настоящая американка, подумал он и тотчас усмехнулся своим мыслям. Чему тут удивляться, если даже ее английский, на котором она раньше говорила с сильным тевтонским акцентом, стал гладким и округлым, словно галька, отполированная временем.

— Дженни уже встала? — спросил он.

— Сейчас лето, — заметила Кэрин, — пусть поспит.

— Я совсем не вижу нашу девушку. Собственную дочь.

— Обвинение преувеличивает, — засмеялась Кэрин.

— Возможно, — ответил он. — Но боюсь, что однажды я приду домой и застану Дженни с молодым человеком, которого она представит как своего мужа.

— Хэнк, ей ведь всего тринадцать, — возразила Кэрин. Она встала и подошла к краю террасы. — Посмотри на реку. Сегодня будет очень жарко.

Он кивнул:

— Из всех женщин, которых я знаю, ты — единственная, кто может надеть брюки и не выглядеть при этом как водитель грузовика.

— И много других женщин ты знаешь?

— Тысячи, — улыбнулся он. — И всех очень близко.

— Расскажи мне о них.

— Подожди, пока я опубликую свои мемуары.

— Вон плывет экскурсионная яхта, — заметила она. — Хорошо бы как-нибудь на ней покататься. Ты не против, Хэнк?

— Что?

— Яхта… — Она замолчала и внимательно посмотрела на него. — Мне кажется, мы могли бы неплохо провести время.

— А-а-а. Ну да.

На какое-то мгновение легкое эфемерное облачко заслонило солнце, напомнив ему, что он не был первым у Кэрин Бракер. «Ну и что, — говорил он себе, — ведь тогда была война, так какого же черта? Сейчас она моя жена, миссис Генри Белл, и мне следует быть благодарным за то, что такая красавица, как Кэрин, выбрала именно меня среди множества претендентов. Но почему, черт возьми, я вообще должен был участвовать в „конкурсе“? Да, была война, было… и все же… Мэри не стала бы».

Мэри?..

Это имя внезапно пришло в голову, как будто все это время дожидалось своей очереди в скрытых тайниках его памяти. Мэри О'Брайен. Разумеется, сейчас ее зовут по-другому. Ведь она замужем. За кем? Как же его звали?.. Если он когда-то и знал, то сейчас напрочь забыл это имя. Да и какая разница — для него она навсегда останется Мэри О'Брайен, чистой, нетронутой… Ты не можешь их сравнивать, черт побери! Кэрин жила в Германии, Кэрин была…

— Ты меня любишь? — внезапно спросил он. Она с недоумением посмотрела на него. Она еще не успела наложить макияж. От ее карих глаз расходились лучики морщин, ненакрашенные губы раскрылись от удивления, и она ответила мягко, с легким упреком:

— Я люблю тебя, Хэнк, — и, смущенно отвернувшись, быстро вошла в дом.

Он услышал, как она загремела кастрюлями на кухне. Мэри, думал он. Господи, сколько времени прошло! Он вздохнул и посмотрел на Гудзон, в котором отражалось яркое утреннее солнце. Наконец он встал и пошел на кухню за своим портфелем. Кэрин мыла посуду после завтрака.

— Насчет прогулки на яхте, Хэнк, — произнесла она, не глядя на него.

— Да?

— Из этой затеи ничего хорошего не получится, если мы поедем в субботу или в воскресенье. — Она подняла глаза и посмотрела на него в упор. — Чтобы прогулка доставила нам удовольствие, ты должен взять выходной среди недели, Хэнк.

— Конечно, — улыбнулся он и поцеловал ее. — Конечно.

Он вышел из метро на станции «Чэмберс-стрит» и словно ступил на раскаленную сковородку. Он мог выйти и поближе к Леонард-стрит и офису окружного прокурора, но предпочитал по утрам пройтись пешком. Шел дождь или светило солнце — он неизменно выходил на Чэмберс и шел к городской ратуше, наблюдая за изменениями географического климата. Храм мэра словно проводил грань между миром большого бизнеса, простирающегося от Уолл-стрит, и миром закона, сосредоточенного на Сентр-стрит.

Ты идешь через парк мимо ратуши, где с задумчивым видом важно вышагивают голуби и солнечный свет заливает зеленые скамейки, и вдруг видишь, что высотные деловые башни остались позади, а впереди простираются величественные серые здания закона. В этих устрашающих строениях есть что-то от Древнего Рима: они сильны в своей простоте, сама их архитектура символизирует власть закона. Здесь, среди этих серых зданий, он чувствовал себя как рыба в воде. Пусть правительства сменяют друг друга, пусть они творят всякие глупости на Бикини[1] — здесь всегда порядок, здесь лежит основа взаимоотношений людей, здесь находятся закон и правосудие.

Проходя мимо здания окружного суда, он поднял взгляд и в очередной раз прочитал лозунг, начертанный между величественными колоннами: «Справедливое отправление правосудия является основой хорошего управления».