Очередной удар разбил ему лицо. Он чувствовал, как треснула кожа, лопаясь, словно шкурка колбаски, закопченной на раскаленной решетке жаровни во дворе его дома в Инвуде. Лицо рвется, необычное ощущение, льется теплая кровь, нужно постараться уберечь зубы… А город живет своей жизнью, водоворот звуков захлестывает погруженный во тьму островок на аллее парка, хлестко бряцают цепи, грохочут тяжелые ботинки, а в душе нарастает возмущение творящейся несправедливостью, его душит бессильная злоба, но вот новый удар в затылок, новая вспышка боли, и его окутывает тьма.

Но в самый последний миг перед тем, как окончательно провалиться в пустоту, он вдруг понимает, что так и не знает, кто его бьет — Громовержцы или Всадники.

И это уже не имеет ровным счетом никакого значения.

Она стояла у кровати.

На ней была белая юбка и черный свитер, а белокурые волосы были зачесаны назад и стянуты на затылке в тугой хвост, перехваченный небольшой резинкой.

— Привет, пап, — сказала она.

— Здравствуй, Дженни.

— Как ты себя чувствуешь?

— Немножко лучше.

Он пробыл в больнице вот уже три дня, но Дженни пришла навестить его только теперь. Хэнк сидел на постели весь в бинтах и, глядя на блики солнечного света, игравшие на волосах дочери, благодарил Бога за то, что боль наконец-то отступила. Теперь его единственной болью были воспоминания о том, что случилось с ним.

Вскоре после полуночи полицейские обнаружили его лежащим в луже крови на дорожке парка, а позднее врачи сказали ему, что он находился в глубоком шоке. В больнице ему перевязали раны и накачали болеутоляющими лекарствами; и вот теперь, три дня спустя, физическая боль отступила. Но осталась другая боль, вызванная недоумением, неспособностью понять, кому и зачем понадобилось это жестокое и бессмысленное нападение.

— Пап, а почему они тебя избили? — спросила Дженни.

— Не знаю, — ответил он.

— Это все из-за дела Морреса, да?

— Да. Полагаю, и из-за него тоже.

— Ты сделал что-нибудь не так?

— Не так? Я бы не сказал… А с чего ты взяла? Дженни пожала плечами.

— В чем дело, Дженни?

— Ни в чем. Просто… соседские дети стали как-то странно относиться ко мне, как будто я заразная или прокаженная. Вот я и подумала… это… что, может быть, ты сделал что-нибудь не так.

— Нет, Дженни, ничего такого не было.

— Ладно, — вздохнула она и, немного помолчав, добавила:

— Мама пошла повидать того мальчика. Полиция его все-таки задержала.

— Какого еще мальчика?

— Ну того, что написал тебе письмо с угрозами. Про Громовержцев. Ну, ты его знаешь.

— Да?

— Они задержали того парня. Хотя, наверное, если бы тебя не избили, то эти тупые полицейские до сих пор сидели бы и чесали бы свои репы.

— Дженни, воспитанные девочки не должны говорить такие слова…

— Ну, в общем, пап, его поймали. Он калека.

— Калека?

— Ну да. Хромой. Жертва полиомиелита. В газете напечатали его фотографию. Он выглядит там таким жалким…

— Правда?

— Да. Когда я увидела фотографию, то вдруг подумала, а каково это, быть калекой и… и жить в Гарлеме. Понимаешь, что я имею в виду?

— Ну, в общем, догадываюсь.

— Мама ходила его проведать. Полицейские ей разрешили. Она спросила, на самом ли деле он собирался убить тебя.

— И что он ответил?

— А он сказал: «Конечно, мать вашу! А то зачем бы я стал посылать то письмо?»

— Дженни, ну что за выражения!..

— Я просто передаю тебе его слова. — Она немного помолчала. — Но его не было среди тех, кто тебя избил. Он даже не член шайки Громовержцев, и на тот вечер, когда на тебя напали, у него есть алиби. Перед тем, как прийти сюда, я успела поговорить с мамой по телефону, и она сказала, что его отпустят, как только будет внесен залог.

— И сколько?

— Две тысячи долларов. Пап, тебе это, наверное, покажется странным…

— Что, Дженни?

— Вот если бы у меня были две тысячи долларов, то я сама пошла бы туда и внесла бы за него залог. Потому что, знаешь, он выглядел таким расстроенным. Мне его стало жалко. — Она снова помолчала. — Пап, разве так бывает?

— Иногда бывает, — подтвердил он. Дженни кивнула:

— А скоро тебя отсюда выпишут?

— Через неделю, — ответил Хэнк. — Может быть, продержут чуть дольше.

— Тебя сильно избили, да?

— Да.

— И каково это? То есть я хочу сказать, каково это, когда тебя бьют?

— Удовольствие ниже среднего, — сказал он и попытался улыбнуться.

— Пап, а вдруг… вдруг это дело опять кого-нибудь не устроит, и что тогда? Тебя снова могут избить?

— Полагаю, такая вероятность существует.

— Тебе страшно?

Хэнк встретился с дочерью глазами. Он видел, что она ждет от него честного ответа, но тем не менее солгал.

— Нет, мне не страшно, — ответил он и тут же понял, что совершил большую ошибку, сказав дочери не правду. Дженни отвернулась от него.

— Ну ладно, — проговорила она. — Мне, пожалуй, пора. Мама просила передать, что она зайдет к тебе вечерком.

— Дженни, а ты ко мне еще придешь? — спросил он.

— А ты хочешь, чтобы я пришла? — переспросила она, и их взгляды снова встретились.

— Очень хочу.

— Я постараюсь, — пообещала она.

— Может быть… возможно, тогда мы сможем поговорить.

— Ага, может быть.

— Ну, то есть поговорить наедине, чтобы ни медсестры и вообще никто не мешал.

— Да. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Так, Как мы разговаривали, когда я была совсем маленькой.

— Да.

— Может быть, — снова повторила она. — Но тогда это будет не раньше, чем через неделю. Мама отправляет меня в Рокэвей, в гости к Андерсонам.

— Вот как? И когда вы приняли такое решение?

— Вчера вечером.

— И как долго ты собираешься у них гостить?

— Неделю. — Дженни замялась. — Знаешь, мне кажется, мама боится, что если я останусь в городе, то со мной тоже может что-нибудь случиться.

— Ясно, — вздохнул Хэнк.

— А ты что, тоже считаешь, что со мной может что-то произойти?

— Не знаю.

— Ну ладно… — Дженни передернула плечами. — Пап, мне пора. — Она наклонилась и торопливо чмокнула его в щеку. — Выздоравливай.

Она направилась к выходу, и он смотрел, как за ней бесшумно закрылась дверь палаты.

Несмотря на ежедневные визиты Кэрин, следующая неделя тянулась очень медленно. За долгие часы, проведенные в одиночестве, он то и дело мысленно возвращался к нападению в парке, размышляя о том, сможет ли он когда-нибудь забыть тот вечер и то, с каким молчаливым остервенением били его совершенно незнакомые подростки. Однако вынести кое-какой урок из случившегося ему все-таки удалось. Начать хотя бы с того, что теперь он знал, что избиваемый перестает быть человеком, превращаясь в одну сплошную открытую, саднящую рану. Человек бессилен против банды, приговорившей его к беспощадной, жестокой экзекуции. Банда была и строгим судьей, хладнокровным судом и бесчувственным палачом. И именно эта бесчувственность привносила в сам факт избиения еще более жуткий смысл. Ибо избитый человек уже никогда не сможет забыть той боли, унижения и беспомощного отчаяния, которые ему довелось пережить.

И все же вражда между уличными бандами Гарлема велась на, так сказать, постоянной основе. Однако, по логике вещей, разве каждая такая стычка не имела две стороны, два исхода — победу и поражение? И разве каждому участнику такой банды не приходилось время от времени испытывать боль и горечь от поражения в очередной драке? Именно в драке стенка на стенку, а не когда всем гуртом наваливаются на одного. И все же разве им не бывает страшно? Неужели они не боятся направленных на них пистолетов, ножей, «розочек» из разбитых бутылок и шипованных цепей? Разве возможно когда-нибудь смириться с мыслью о том, что если ты упадешь, то тебя наверняка постараются втоптать в асфальт? Неужели все они как на подбор были бесстрашными героями, отважными воинами, парнями со стальными нервами?