И вдруг зачастили, радуя сердце, наши сорокапятки по ту сторону шоссе. Глухо захлопали минометы, спрятанные где-то среди развалин на окраине у нас за спиной. Дым от многочисленных разрывов все больше стал затягивать поле, на котором уже горели или стояли подбитые пять-шесть штурмовых орудий и обе «Пантеры». Остальные продолжали маневрировать, ведя огонь, посреди поля, не осмеливаясь приближаться. Немецкие цепи сперва замедлили продвижение, затем залегли. «Тигр» остановился и, словно в недоумении, начал водить своей длинной пушкой то вправо, то влево, пока 150-миллиметровый снаряд не расковырял перед самым его носом асфальт на шоссе. Танк сразу попятился назад, посылая болванку за болванкой в сторону наших капониров, но на таком расстоянии поразить его могли только мы. Две ИСУ громко отвечали ему снизу, от домиков, четыре других продолжали стрелять в поле.

Атака противника захлебнулась. Один из бронетранспортеров запылал, а второму удалось быстро улизнуть в лес. «Тигр» бесцеремонно столкнул горящую машину с дороги, сполз задом с шоссе и, укрывшись за насыпью, отправился восвояси, продолжая огрызаться. Его примеру последовали уцелевшие самоходные орудия, еще маячившие там и здесь на поле. Пехота, не поспевая за ними, преследуемая минометным огнем, то бегом, то ползком откатывалась к своей опушке, оставляя убитых и даже раненых.

Все машины наши хорошо поработали.

— Запарилась, бедная! — посочувствовал Нил, потрогав рукою горячий ствол пушки.

Командир полка дал отбой, поблагодарил все экипажи, но предупредил, что это могла быть только разведка боем, так как немецкой пехоты наступало не более двух батальонов. Он приказал вести усиленное наблюдение и обещал скоро прислать [400] машину со снарядами из взвода боепитания. Стараюсь представить себе, сколько же фрицев полезет на этом участке, если они на самом деле собираются отбить у нас город, но, вспомнив суворовское правило: врагов не считают, а бьют, гоню беспокойные мысли прочь. Однако в этот день фашисты сунуться больше не посмели, зато усиленно обстреливают город. Вовремя мы здесь стали.

Вечером, как всегда, если ничего не мешает, с жадностью слушаем сообщение о делах других фронтов. Наши войска углубились в Болгарию на 30—60 километров по всему фронту! Одновременным ударом с суши и моря взята Варна. Это сразу подействовало на блудливое болгарское правительство, и оно объявило Германии войну. Ну а наши союзнички лихо обошли линию Мажино (она же назад не стреляет!) и медленно поспешают к германской границе. 9 сентября

Сидим по машинам и ждем, но немцы не проявляют вчерашней активности, даже стреляют реже. А вечером (было еще достаточно светло) он вздумал бросать агитснаряды, для убедительности чередуя их с фугасными 210-миллиметровыми. Снаряды с бумажной начинкой разрывались в воздухе, но белые тучи листовок относило ветром назад, к лесу: немецкие артиллеристы не учли направление ветра. Когда артобстрел прекратился, нам привезли ужин. Мы вчетвером (Григорий Перескоков остался в машине вести наблюдение) уселись позади кормы, у спуска в капонир, и принялись за еду. Вдруг над нашими головами что-то громко прошелестело, от глухого сильного толчка вздрогнула под нами земля — вся наша компания с изумительной ловкостью «спикировала» под днище. Подождав минуты две и поняв, что взрыв не состоялся, вылезаем, чтобы продолжить прерванный ужин, весело подтрунивая друг над другом. Подкрепившись, Нил отошел немного от капонира под уклон посмотреть, как он выразился, на природу и обнаружил в земле свежую дыру. От нее до наших котелков насчитал двенадцать шагов.

Перед сном (спим мы по трое, а двое слушают и смотрят поле) узнали из сводки о революционном перевороте в Болгарии. Молодцы болгары! [401] 10 сентября

Утром фриц-дурак опять принялся швырять агитки. На этот раз листочки засыпали окраину города и поле возле нее. Из любопытства мы подобрали бумажонку, опустившуюся на наш бруствер. За кого же принимают нас битые, прочно севшие в лужу прохвосты и на что они еще рассчитывают, пуская пузыри? А как похабно какая-то продажная сволочь переиначила наш гимн!

Посмотрим, что вы скоро запоете вместо своего «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!».

Днем было относительно тихо, если не считать назойливого голоса «скрипача» на левом фланге.

Ведем с Дмитрием наблюдение за опушкой. Остальные дремлют после обеда на своих местах. Снарядов у нас достаточно. Сзади кто-то окликает нас. Оглядываюсь: у кормы стоит незнакомый офицер. Он невысокого роста, строен и хорошо сложен, в пилотке и без комбинезона, но эмблемы на полевых погонах говорят о том, что он наш брат танкист. Щурясь на солнце, он приветливо здоровается с нами и вежливо осведомляется, кто механик этой машины. Услышав фамилию Цибин, просит позвать Нила. Митя присел на своем сиденье на корточки, тормошит водителя за плечо. Тот недовольно поворчал, прежде чем подняться на ноги, потом вполголоса помянул черта и высунулся из квадратного люка, помаргивая светлыми ресницами, но, разглядев сдержанно улыбающегося офицера, обрадовался:

— А-а, Леха, друг любезный! Давненько что-то тебя не видно.

Живо спрыгнув с брони на землю, Нил заключил гостя в крепкие объятия, приподнял и закружил вокруг себя. Друзья расцеловались и уселись на солнечном припеке недалеко от капонира.

— Командир, слезай к нам! Шиян за тебя посмотрит. Знакомьтесь. Алексей Петрович Ходосько — мой самый старый друг. Звание сам видишь: маленький инженер-майор. Должность — водитель. А это, Леха, мой новый командир, тоже из водителей. Закончил, несмотря на свой юный возраст, ЧТТУ на год раньше нас с тобой.

Мы с Алексеем Петровичем пожали друг другу руки. Друзья разговорились. Им было что вспомнить, а мне послушать. Познакомились они еще в 1938 году на Дальнем Востоке, [402] в Уссурийском крае, куда приехал на работу сначала Нил, а тремя годами позже — Ходосько. Потом уже вместе они подались на Крайний Север, где на Колыме и застала их война. У Алексея Петровича вся семья, кроме замужней сестры-москвички, попала в оккупацию на Витебщине. Он белорус, родом из местечка Копысь Оршанского района. Такая же участь постигла и родителей Нила, живущих в Калининской области, на станции Оленине.

Оба друга начиная с июля 1941 года безуспешно обращались в свой военкомат с просьбой направить их на фронт, но на специалистов (Цибин — топограф, а Ходосько — техник-дорожник) в тех широтах наложена броня, и они каждый раз получали категорический отказ. Нетрудно себе представить их тогдашнее душевное состояние. После почти двухлетних бесплодных попыток друзья, которых еще более сблизило общее несчастье, решили с отчаяния сдать в фонд обороны 30 тысяч рублей — все свои деньги, заработанные за несколько лет, и одновременно обратились к Сталину за разрешением отправиться воевать против фашистов на собственном танке. Их примеру тотчас последовали еще одиннадцать человек.

Ответ из Москвы пришел скоро и положительный. Каждому из колымчан от имени Сталина прислана была телеграмма (Ходосько и Цыбину — общая), в которой выражалась благодарность от имени Красной Армии и всего советского народа и сообщалось о том, что просьба патриотов удовлетворена и они будут направлены в танковое училище. Нил дал мне почитать хранившийся у него в бумажнике исторический документ — заветную телеграмму за подписью самого Верховного главнокомандующего. Предоставив Нилу витать в воспоминаниях, Алексей Петрович, полуприкрыв веки, о чем-то задумался, подставляя мягкому сентябрьскому солнышку свое худощавое лицо с простыми, мужественными чертами, и только молча кивал, изредка вставляя слово.

Начальство Колымпроекта, рыча от досады, вынуждено было расстаться с ценными специалистами, которых заполучить в военное время — дело почти невозможное. Мудро предвидя подъем патриотической волны на Колыме, руководство послало в столицу срочную депешу. В той «челобитной» содержалась слезная жалоба на бегущих на фронт работников и просьба остановить этот поток. Начальство забило тревогу [403] вовремя: еще добрых три десятка магаданцев сдали государству свои сбережения ради того, чтобы разбронироваться, и уже собрали свои походные чемоданы, но в ответ получили только, увы, благодарность (тут Нил довольно усмехнулся).