Макаров, выпроводив генералов, предложил Черняховскому отдохнуть.

— Что вы, Василий Емельянович, сейчас как раз время подумать: никто над душой не стоит, телефоны не звонят и никаких тебе бумаг.

Он снял китель, повесил его на спинку стула и крепко сжал лоб.

— Комаров! — крикнул Черняховский в приемную. — Распорядись-ка чайку, да покрепче! — И, не отходя от двери, по-дружески сказал: — Тяжеловато мне, Василий Емельянович, и даже очень… Труда я не боюсь. Дебют этот для меня — тяжелый и по сложности, и по масштабу операции. — Он перешел к столу, опустил пониже лампу и склонился над картой, испещренной красными и синими стрелами.

— Раньше, когда я командовал армией, мне было гораздо легче. Как бы сложно ни решал операцию фронт, мне оставалось совершить прорыв и наступать в одном направлении. Ну и частично помогать соседу. А сейчас не один удар, а четыре! Четыре направления! — Он развернул лист карты небольшого формата — «Решение Ставки» — и положил рядом со своим решением. — Видите, как здесь решается. Двумя армиями правого крыла фронта из района Лиозно наносится удар на Богушевск, Сенно и частью сил этого крыла ведется наступление в северо-западном направлении на Гнездиловичи. Там, во взаимодействии с 1-м Прибалтийским фронтом, окружается витебская группировка и освобождается Витебск. Но это, Василий Емельянович, только просто пишется, а делается?.. Здесь легко с витебской группировкой не разделаешься. — И Черняховский красным карандашом еще сильнее подкрасил стрелку на Гнездиловичи и две — на Витебск. — Так что, видите, получается совершенно два самостоятельных удара и два самостоятельных направления. Поэтому я решил на окружение и уничтожение витебской группировки и освобождение Витебска назначить не часть сил, а целиком армию Людникова. А армия Крылова, усиленная конно-механизированной группой, будет прорывать фронт в направлении Богушевска, Сенно и обеспечивать ввод в прорыв этой конно-механизированной группы.

Подполковник Комаров распахнул дверь и внес на подносе два стакана крепкого чая. Черняховский, отпив глоток, продолжал:

— Теперь, Василий Емельянович, мне не дает покоя вопрос, где вводить танковую армию маршала Ротмистрова и танковый корпус генерала Бурдейного? Ставка решила — вдоль Минской автомагистрали. А получится ли? Сможем ли мы здесь надежно прорвать фронт и создать им условия для выхода на оперативный простор?.. Вы не подумайте, что я излишне перестраховываюсь. Если бы я был на месте командующего 4-й немецкой армией, то я здесь черт знает что нагородил бы. — И карандаш Черняховского забегал по Минскому шоссе, чертя невидимые линии, круги и квадраты. — И противотанковые районы, и дзоты кинжального действия, и капониры, и минировал бы все мосты и дефиле. Думаю, что там не дураки, наверное, все это сделали, да еще для встречи нас кое-что и про запас припрятали. Надо бы сосредоточить основное усилие не вдоль Минской автомагистрали, а в полосе армии Крылова.

— Но здесь же сплошные леса и болота? — напомнил Покровский.

— Зато здесь нас враг не ждет, — объяснил Черняховский.

Было уже светло, когда генерал Макаров ушел в свой домик.

Когда утром генерал-полковник Барсуков — командующий артиллерией фронта — вошел в рабочую комнату генерала Черняховского, чтобы доложить ему план артиллерийского наступления, тот еще не ложился отдыхать и встретил его такими словами:

— Здравствуйте, Михаил Михайлович, как раз кстати. Вот сижу и размышляю, как бы обмануть Гольвитцера и всех вышестоящих его военачальников. Меня всю ночь мучила эта мысль. Ведь на Витебском плацдарме шесть вражеских дивизий — не фунт изюму! Так вот я до чего додумался. 22 июня мы начнем бой передовыми батальонами по всему фронту, а вместе с нами и 2-й Белорусский фронт, а на витебском направлении — на участке армии Людникова — тишина! Эта тишина, безусловно, удивит Фридриха Гольвитцера, «надежно» сидящего в Витебске, и даже самого главного — фон Буша, и заставит их задуматься: «В чем дело?» Зато 23 июня мы неожиданно начнем артиллерийскую подготовку под Витебском, на участке армии Людникова, на час раньше, а левее, на всем громадном пространстве нашего и соседнего фронта, — тишина! Это еще больше удивит Гольвитцера. Они будут гадать, что это значит — наступление или провокация? И конечно начнут рассуждать: «Если через час-полтора начнется артиллерийская подготовка по всему фронту, значит, здесь, под Витебском, провокационная демонстрация…» И вдруг им, как сон в руку, через час на нашем фронте — от Языково до Днепра и южнее — мощно заговорит артиллерия и авиация. «Ага! Все ясно, — скажут Гольвитцер, Рейнгардт и фон Буш, и все свое внимание они обратят на армию Крылова и Галицкого… И вот в этот-то момент мы корпусом Безуглова трахнем под правое ребро витебскую группировку прославленного генерала Гольвитцера.

— Заманчиво, — согласился генерал Барсуков.

— А вы садитесь вот здесь, — указал на большой стол у окна. — И вместе подумаем.

Солнце уже заиграло в окне. Черняховский по-прежнему был бодр. В то время пришел Макаров. Он помрачнел и с укором сказал:

— Не ложились, Иван Данилович. Нехорошо. Надо эти ночные бдения прекратить. Впереди самое трудное, а вы измотаетесь.

— Учту, — с улыбкой сказал Черняховский. — Спасибо!

С этим Лиозно у меня связаны личные воспоминания. Я со своими разведчиками выполнял не одно задание по освещению этого района. Льщу себя надеждой, что и наши данные ложились в общую копилку сведений о противнике при выработке решения.

Побывал я в Лиозно, когда там еще были немцы. И не только побывал, но и едва не сложил там свою «буйну голову».

В Лиозно я едва не убил капитана Клипеля. Или, наоборот, он мог убить меня. Володя Клипель был командиром разведроты нашей 134-й дивизии, я — командиром взвода пешей разведки 629-го полка этой дивизии. Я с группой разведчиков из 6 человек выполнял задание, находясь в тылу немцев. Мы искали штаб, чтобы взять «языка», хорошо осведомленного. После ночных неудачных поисков мы отдыхали в хате на окраине Лиозно. Утром один из разведчиков, вышедший «по нужде», бегом вернулся и тихо воскликнул: «Немцы!» Мы схватили оружие, вышмыгнули из избы и залегли в грядках огорода. Немцы, как и мы, в масккостюмах, шли к нашему дому. Их было восемь. Я тихо сказал разведчикам:

— Стрелять будем в упор. Я первый. Цельтесь хорошо.

Рассчитывал: нас шестеро, в упор свалим шестерых, двоих или добьем, или возьмем живыми. Но немцы вдруг залегли, не доходя метров пятьдесят, когда я уже готов был нажать на спуск, прицелясь в самого рослого.

Они что-то заметили или заподозрили. Тянулись напряженные минуты. Не стреляли ни они, ни мы. Но длинного, теперь он лежал и смотрел в бинокль, я держал на мушке.

Вдруг он закричал по-русски:

— Эй ты, усатый. Я тебя узнал! Отзовись, Карпов!

Пораженный до крайности, я крикнул:

— А ты кто?

— Я Клипель. Вставайте, обнюхаемся.

Мы поднялись. Сошлись. Стали смеяться после пережитого напряжения.

— Я, как только увидел тебя в бинокль, здесь же близко, сразу узнал по твоим усишкам.

Я тогда (впрочем, как и сейчас) отпускал небольшие усы.

— Что вы здесь делаете, — спросил я.

— То же, что и вы — «языка» ищем.

— Володя, я же мог тебя срезать! Держал на прицеле, как самого длинного.

Его тоже звали Володя. Мы не раз встречались в штабе дивизии на разных собраниях, сборах по обмену опытом, после которых и в неофициальной обстановке «принимали на грудь», далеко превышая наркомовскую норму в сто грамм. В общем, хорошо знали друг друга. И вот мои усишки, не закрытые маскхалатом, Клипель разглядел!

После войны мы оба стали писателями. Дарили друг другу книги, я бывал у него в Хабаровске, он у меня в Москве.

До выхода наших войск к Лиозно, на этом же направлении, освещая его, я участвовал в нескольких поисках и вылазках в тыл противника. Каждое задание связано со смертельным риском для разведчика. Но однажды, здесь, на подступах к Лиозно, я едва не погиб от руки своих «руководящих товарищей». Случилось это под Духовщиной. 19 сентября 1943 года в газетах было опубликовано сообщение: