Поражает обыденность, будничность обстановки: маленький темный барак.
А ведь эти обшарпанные стены слышали последний вздох лучших людей Европы, по этому цементному полу, отполированному деревянными колодками осужденных, шли на эшафот Юлиус Фучик и Муса Джалиль…
Все здесь осталось, как тогда. Нет, впрочем, не все — убрали гильотину. Ее можно видеть теперь только на старых снимках, запечатлевших барак в его, так сказать, рабочем состоянии. Вот она, в правом углу, — машина для рубки голов…
Почему-то именно женщины удостаивались чести быть обезглавленными. Это было личным предписанием Гитлера. Не знаю, какими соображениями руководствовался фюрер — едва ли гуманными…
Западногерманский писатель Рольф Хоххут в своем основанном на документах рассказе «Берлинская Антигона» («Новый мир», 1966, № 8) говорит:
«Голова, отделенная от туловища, продолжает жить еще долго, слепая, но, видимо, в полном сознании, — и живет иногда целых полчаса, тогда как смерть на виселице, как правило, наступает скоро…»
Очень хочется надеяться, что это не так. Но, конечно, женщины, присужденные к обезглавливанию, не могли не думать о такой чудовищной возможности…
Не могла не думать об этом и Вики Оболенская — человек, наделенный к тому же ярким воображением.
Страшно, но нужно проследить ее путь к гильотине. И сделать это с сухой протокольной точностью — любые «художества» будут здесь слабее фактов…
…Вот еще в Старом Моабите — Оболенскую вызывают из камеры смертниц, где она протомилась уже несколько месяцев, и сообщают, что ее пересылают в Плётцензее…
Ночь перед казнью. Крошечная, ледяная, темная камера в подземелье.
Оболенской объявляют, что она может вызвать священника, написать последнее письмо и (о, гуманность!) заказать обед.
Ожидание. «На рассвете, на рассвете…» А может, это произойдет и в другое время — гильотина теперь перегружена работой…
Шаги. Лязгнул замок. Вошел старик, бывший сапожник, сменивший свою профессию на другую, лучше оплачиваемую.
Со дня вынесения смертного приговора Вики была в кандалах. Сейчас палач вдобавок сковал ей руки за спиной, снял с нее туфли и вместо них надел деревянные колодки. Не очень понимаю, зачем — для лишнего унижения?..
Затем бывший сапожник вынул ножницы. За время, проведенное в тюрьме, короткие темные волосы Вики отросли. Необходимо было оголить шею… Наверно, молодая женщина вздрогнула, когда холодная сталь коснулась кожи…
Снова шаги, снова лязгнул замок на двери камеры. Пора…
Последний путь через серый тюремный двор. Последний глоток свежего воздуха…
Мне не удалось познакомиться с архивами Плётцензее — все они хранятся в Белом доме в Вашингтоне. В моем распоряжении оказался акт лишь об одной казни — над некоей Эмми Цеден. Но все эти акты похожи один на другой, как две капли воды. Отличаются только количеством секунд — в течение которых продолжается гильотинирование, от семи до восемнадцати…
Должно быть, это время зависит от поведения жертвы, расторопности палачей, исправности механизма…
Итак — акт казни:
Берлин. Плётцензее — 9 июня 1944.
(Штрафная тюрьма)
Приведение в исполнение приговора о смертной казни над Эмми Цеден. Присутствовали:
Ответственный за исполнение приговора: доктор Клюгер
Представитель юстиции юрист Карпе
В 13.00 часов осужденная, со скованными за спиной руками, была приведена двумя стражниками. Берлинский палач Рёттгер стоял со своими тремя помощниками.
Кроме того, присутствовал:
Тюремщик такой-то (подпись неразборчива).
После удостоверения личности осужденной палачу было поручено исполнять свои обязанности. Осужденная спокойно, не теряя самообладания, легла на гильотину, затем палач обезглавил ее и доложил, что приговор приведен в исполнение.
Вся процедура казни продолжалась семь секунд.
Подписи доктора Клюгера и юриста Карпе.
«…Вы были с 1933 по 1945 год членом преступной нацистской партии и во время войны работали в пропагандистском аппарате нацистского государства. 24 января 1967 года вы осмелились возложить венок у памятника жертвам нацизма в Плётцензее. Из уважения к памяти этих жертв, мы считаем недопустимым, чтобы их чествовал человек, пропагандировавший нацистский режим…»
Это отрывок из открытого письма западноберлинских и западногерманских деятелей литературы и науки канцлеру Кизингеру. Под письмом тридцать семь подписей. Среди них имена таких известных поэтов и писателей, как Ганс Магнус Энценсбергер, Гюнтер Грасс, Рейнгард Летау, Кристоф Мекель, Ганс Вернер Рихтер, Вольфдитрих Шнурре, Фолькер фон Тёрне…
КУРФЮРСТЕНДАМ И КРАСНЫЙ ВЕДИНГ
Со времени нашего появления в Евангелической академии не прошло и недели. А ощущение такое, словно мы здесь уже вечность. Но и «вечность» кончается — бегут последние сутки.
Из-за фантастически уплотненного, длинного рабочего дня и из-за того, что от академии до центра более двадцати километров, мы фактически так и не познакомились по-настоящему с городом.
То, что нам показывала из окна туристского автобуса очаровательная девушка-славистка (защищающая диссертацию по милому, но отнюдь не самому значительному для русской литературы произведению — «Детские годы Багрова-внука»), мне почти ничего не давало.
Чтобы почувствовать город, я обязательно должна в одиночестве побродить по улицам, потолкаться без дела в магазинах, посидеть в кафе, проехать в подземке, незаметно понаблюдать за парочками, поглазеть на уличные сценки, зайти в гости и к интересным, ярким людям, и к таким, которые интересны для литератора именно своей неинтересностью.
Из всего этого и создается ощущение города, его индивидуальности, его светлых и теневых сторон.
И все это надо делать без спешки, не чувствуя себя официальным лицом, не имея вроде бы никакой цели. Но за этой «бесцельностью» маячит где-то самая важная для художника цель — проникновение в душу города.
А сейчас получилось так, что мне удалось пройти только по мрачному цементу Плётцензее да по нарядным тротуарам Курфюрстендам — главной улице города.
Если говорят, что Вест-Берлин — витрина западного мира, то Курфюрстендам — витрина Вест-Берлина. Причем не только в переносном, но и в прямом смысле этого слова: вся улица — сплошная витрина. Яркая, броская, зазывающая. «Купи меня! Купи меня!» — кричат, принимая обворожительные позы, красавицы шубки. «Купи меня! Купи меня!» — вторят им кокетливые брючки, обтягивающие узкие бедра пикантных манекенов. «И меня! И меня!» — смущают слабые женские души очаровательные сапожки всех цветов и фасонов. «Купи! Купи! Купи!» — кричит, шепчет, воркует Курфюрстендам.
Я не сразу сообразила, что же кажется мне странным в зеваках, зачарованных сладким зовом курфюрстендамских сирен. И вдруг поняла: неприятно поражает обилие у витрин юных парочек. Шестнадцати — восемнадцатилетние Ромео и Джульетты (им бы смотреть друг на друга да на звезды!) прилипают носами к стеклу и, не в силах оторваться, с азартом и знанием дела обсуждают достоинства кухонного набора или ультрамодного мужского белья, обшитого кружевами…
И, как всегда на Западе, меня удивляет отсутствие покупателей в книжных магазинах и то, что в подземке или в автобусе никто не читает. Невольно вспоминаю дорогих моих москвичей, которые даже в час «пик», стоя на одной ноге в переполненном вагоне, ухитряются-таки вытащить книгу или газету и уже ни на что не обращать внимания…
И хотя на первый взгляд кажется, что нет никакой связи между юными парочками у витрин и утверждением Евы Крамм, что в ее стране поэзия — «выражение переживаний одиночек», мне думается, связь эта существует…
Нет, я отнюдь не против кухонных наборов — разумеется, все, что облегчает быт, можно только приветствовать. И в конце концов если некоторым представителям сильного пола нравится носить штаны с кружевами — на здоровье! Но скучно, когда сияние начищенных кастрюль перекрывает сияние звезд…
