На другую ночь мясо исчезло, но на подходе к нему в грязи четко отпечатались кошачьи следы…

Мы уехали в город.

На всякий случай я попросила бабу Маню оставлять на крыше домика что-нибудь для Алиски. Но если старуха это и делала, то, должно быть, лишь подкармливала какого-нибудь одичавшего кота, брошенного дачниками на произвол судьбы.

Я снова уехала в первую же подвернувшуюся командировку. Возвратясь, жила в городе. И лишь в конце марта приехала как-то на дачу бабы Мани.

День был сияющий, весенний. Воспоминания уже немного потеряли свою остроту. Все стирается в конце концов в памяти сердца… Вот только вольер я старательно обходила.

А ночью мне приснилась Алиска. Я проснулась от ее голоса — высокого, похожего на писк сверчка звука, выражающего у нее радостное изумление.

Я зажгла свет, почитала, снова уснула. А утром на рыхлом снегу с бьющимся сердцем увидела тоненькую цепочку следов, бегущую к дому, к тому окну, рядом с которым стояла моя кровать. Маленькие, пятипалые, они были невероятно похожи на Алискины.

Неужели лисичка жива, неужели какие-то смутные воспоминания, брезжащие в сумерках ее сознания, привели Алиску к даче именно в то время, когда я была там?

Но, возможно, следы эти оставил какой-нибудь другой зверек — ведь за изгородью сразу же начинался лес. Пожалуй, даже лучше, если другой. Страшно представить, что рядом бродит существо, осужденное на вечное одиночество, существо, никому не нужное, кроме тебя, и навеки для тебя потерянное, существо, за которое ты «навсегда в ответе», потому что приручил его, а потом не смог уберечь.

Алиска… Пришла неизвестно откуда, ушла неизвестно куда. И я никогда уже, никогда не узнаю, кто оставил свои следы на рыхлом снегу в ту мартовскую ночь…

1973

Назначенная поначалу на октябрь, поездка эта откладывалась столько раз, что я перестала в нее верить. Но как только меня угораздило подхватить воспаление легких, тут же позвонили из Комитета советских женщин и предупредили, что мы летим в Париж 22-го января, то есть через семь дней.

«Мы» — это две ученые дамы: историк и биолог плюс представитель свободной профессии — автор этих строк. Во Францию нас пригласила «Д'Оссасиасьон де фамм дипломэ» (Ассоциация женщин с высшим образованием).

Итак, до отъезда оставалась ровно неделя. Не так много, если учесть, что в этот же срок я должна была покончить с пневмонией…

Напичканная до одурения антибиотиками и до одурения же утепленная (в Москве было около 30° мороза), вступила я дрожащими от слабости ногами на трап ТУ-104.

…Над Западной Европой стоял густой туман. Париж не смог нас принять. Брюссель — тоже. И Антверпен. И Амстердам… Мы долго кружились над Копенгагеном, пробивая низкие облака, а пробив их, очутились прямо на взлетной дорожке. Не знаю, как другим пассажирам, но мне эти чудеса авиации почему-то не очень понравились…

Копенгагенский аэропорт запомнился необычной длиной застекленных переходов, по которым, лихо отталкиваясь одной ногой, мчались на детских самокатах стюардессы и другие работники авиации. Мне смертельно захотелось последовать их примеру, но сознание, что я принадлежу к солидной корпорации «фамм дипломэ», удержало меня от этого несолидного поступка.

Через каждые полчаса радио аэропорта смущенно извинялось перед нами за плохую погоду в Париже. Нам ничего не оставалось, как принимать эти извинения. Через четыре часа была, наконец, объявлена посадка. А еще через час мы приземлились в парижском аэропорту Бурже.

Франция удивила нас теплым дождем — было 16° тепла. Хороши мы были в наших тяжелых шубах!

Нас встречали и везли в город три милые «фамм дипломэ»: темпераментная Сесиль Валензи — юрист, приветливо-сдержанная Жермен Леймари — преподаватель и литератор, и Тамара Борисовна Бродская — журналистка, родившаяся в Петербурге.

Увидев, как в поисках запропастившихся ключей от машины Жермен лихорадочно перерывает свою сумочку, и узрев там родной дамский беспорядок, я подумала, что все женщины на свете — независимо от национальности, убеждений и вероисповедания — одинаковы. Эта же мысль пришла мне в голову, когда я заметила знакомую «дорожку» на капроновом чулке другой «фамм дипломэ»: по-видимому, «проблема чулка» не решена еще нигде в мире…

А если серьезно — что прежде всего объединяет нас — «дипломированных женщин» Франции и Советского Союза? Наверное, то, что мы не представляем себе счастья без любимой работы.

Конечно, положение наших ученых французских сестер весьма сложное.

В Советском Союзе только безнадежный смешной мещанин — мишень для «Крокодила» — желал бы видеть свою дипломированную жену в виде куколки-безделушки или в качестве экономки, организующей ему «красивую» домашнюю жизнь.

А во Франции подавляющее большинство состоятельных мужчин не желают, чтобы их супруги работали. И потому многим француженкам приходится сражаться не только с работодателями, но и с собственными мужьями. Это борьба за человеческое достоинство — тяжелая война нервов. Ее невозможно вести в одиночку. Женщины объединяются в различные союзы. Один из них, причем очень влиятельный, имеющий свои отделения в более чем пятидесяти странах мира — «Ассоциация дипломированных женщин».

Дорога от Бурже идет через район, напоминающий наши Черемушки. Помню, как когда-то, впервые прилетев в Париж и увидев эти скучные дома-коробки, я была разочарована: где же он, неповторимый город, воспетый всеми художниками мира?

И сейчас, в маленьком «Пежо», медленно пробирающемся через парижские Черемушки, я ревниво говорила своим коллегам: «Подождите! Это еще не Париж!»

Но вот мы в самом центре города. Наш отель «де Л'Аркад» приютился на маленькой улочке того же названия, впадающей, подобно скромному ручейку, в широкую бурлящую реку фешенебельного Бульвара Мадлен — одного из самых блестящих среди Больших Бульваров.

Грандиозная, похожая на языческий храм, католическая церковь Мадлен была прекрасным ориентиром — ее высокие белые колонны часто служили нам маяком, когда мы пускались «вплавь» (то есть пешком) по незнакомому морю Парижа.

В двух шагах от Мадлен раскинулась и красивейшая площадь мира — площадь Согласия. Направо от нее — Елисейские поля, налево — сады Тюильри, ведущие к Лувру.

И Эйфелева башня, и Нотрдам, и Большая Опера — все рядом.

А отель наш точно такой, в каком я и мечтала остановиться — небольшой, очень уютный и чистый, с приветливым остроумным портье и услужливыми, но неподобострастными горничными. В маленьком номере есть все, что нужно человеку и, слава богу, ничего лишнего. В вазочке — алые розы, знак внимания наших хозяек — «фамм дипломэ».

Впереди двадцать дней во Франции, интересные встречи.

Все прелестно, но мне ничего не надо, я ничего не хочу, у меня нет сил подняться со стула. Мне то жарко, то холодно, тошнит, все время умираю от жажды — в общем, кажется, я недалеко улетела от своей проклятой пневмонии.

Со страхом сую под мышку градусник, через две минуты смотрю: уже 38°…

Нашла время и место, где болеть.

Но в дверь стучат. Входит улыбающаяся Жермен. Она должна отвезти нас на вечер к президенту ассоциации мадемуазель Ленэ. Что делать? А ля гер ком а ля гер — на войне как на войне. Потому улыбаюсь и иду. Прошу только остановить машину около аптеки, покупаю самое разрекламированное лекарство и глотаю сразу три таблетки.

Пусть простит меня дорогая мадемуазель Ленэ, но вечер в ее очаровательном доме остался в моей памяти страшной фантасмагорией.

Я вообще-то не рождена для блеска светской жизни. Перспектива вращения в незнакомом обществе всегда ввергала меня в панику. А здесь еще нужно «вращаться», болтая только по-французски, — переводчика во время этой поездки с нами не было!

Мы три — как говорится, простые советские женщины — были тремя островками, омываемыми волнами светского моря: приглашенных было великое множество. По-видимому, за счет температуры, все они казались мне на одно лицо, я по нескольку раз здоровалась с одной и той же дамой, по нескольку раз рассказывала одну и ту же историю и никак не могла усвоить, кто «мадам», а кто «мадемуазель».