Он приехал на сером ослике. Ничуть не скрывая своего одеяния монаха-августинца. И прямиком — на площадь, видимо проповедовать и морально разлагать мой народ. Но всеведущие соглядатаи дона Лумо тут же сцапали его, не дав даже с ослика слезть.

Я понимал, такого пыточными инструментами не запугаешь. Даже не стоит и пробовать. Он уже ехал накачанный папским окружением и благословенный на смерть мученическую в лапах у еретиков.

— Как зовут вас, святой отец?

— Петр. — Я содрогнулся от этого имени.

— Отец Петр, у государя много дел, — дон Лумо недобро усмехнулся, — так что с вами мы решим быстро. Святым вам не быть.

Монах от удивления приподнял седые брови.

— На миру и смерть красна. Думаете, будем вас мучить и истязать на потеху толпе? Да не тут-то было! Мы так только с теми, кто перед народом и государем провинился, поступаем, а Божьих людей мы мучить не будем. Перережем горло и закопаем. Даже, может, молитву прочитаем по обряду Вселенской Церкви.

По вискам монаха потекли крупные капли пота. Он ждал чего угодно, только не этого: глухого забвения, небытия.

— Может быть, еще пошлем письмо папе, где скажем, что ты сулил за золото раскрыть тайны Авиньо?

— Он не поверит еретикам! — монах мгновенно вышел из себя и взвизгнул как кошка.

— А вдруг?! — дон Лумо подмигнул, но непонятно — мне или ему. Я улыбнулся. — По-хорошему говорю: убирайся отсюда, августинец, иначе умрешь либо в забвении, либо предателем для своих. Ни о какой показательной казни даже не думай, нам просто некогда заниматься такими пустяками. Езжай и расскажи папе, что здесь живут такие же люди, не с рогами и хвостами, а самые обычные бароны, крестьяне и ремесленники, есть и священники свои.

— Вы еретики!

— А кто вам, святой отец, сказал, что ваша вера правильная, а наша нет? — подначил я монаха.

— Неужто Богу не все равно, на каком языке читают молитвы! Неужто у Бога есть время для того, чтобы разбираться в наших человеческих догмах, которые мы сами придумали? — стал глумиться над августинцем дон Лумо, и мне показалось, что он немножко, пусть и самую малость, не верит в Бога, во всяком случае в такого, каким его рисует Святое Писание. Для хранителя Большой королевской печати Бог скорее похож на хитрого и умелого политика. Впрочем я могу и ошибаться.

Мы много смеялись в тот день и даже позволили себе выпить вечером вина. Именно тогда мы и придумали приделать к моему шлему большие изогнутые рога. Для устрашения! Я долго смеялся этой задумке, но знаю, что со временем рогатые шлемы войдут в моду. Однако это будет позже, намного позже.

А монах убрался из города, мы даже проводили его до самой границы с Каррлданом. Наши соглядатаи в Мэнгере донесли потом, что он сгинул в подвалах Святого ордена. Жаль, неплохой был человек, понимающий, хоть и фанатичный. Конечно же, он был не один такой, и все, кто возвращался от нас целым и невредимым, бесследно исчезали в застенках Святого ордена. Догадайтесь, кого обвиняли в смерти святых проповедников? Правильно! Нас и обвиняли.

Огни, огни. И порядок во всем лагере. Каких трудов это стоило! И казнить пришло немало смутьянов и разгильдяев. В итоге, вино пьют умеренно, но никаких шлюх и игральных костей. За ослушание командиры десятков бьют воинов плетьми. Рыцарям более вольготней, там и шлюхи, и кости, и вино рекой. Но рыцарям не запретишь, они же все сплошь из древних саранских родов. Одну управу на них можно найти — прочистить мозги сюзерену и где лестью, где посулами, а где угрозами призвать всадников к порядку.

Я улыбаюсь, глядя на свое детище — войско юга. И тут что-то происходит, и я сразу не понимаю что. Будто что-то сдавливает мне темя стальными тисками и одновременно перехватывает дух. Я закрываю и открываю глаза. И вижу мир иначе. Я давно не смотрел на него истинным зрением. Не было нужды. Сейчас есть. Такое забытое, но такое родное чувство. Мои соплеменники. Бывшие. Я делаю своим гвардейцам знак остановиться. Стараюсь выглядеть спокойным. Мол, приспичило мне, по нужде. Подождите. Они возражают. Я рявкаю и иду к опушке леса.

У старого дуба, одиноко стоящего на поляне, меня уже ждут. Четверо. Трое одеты рыцарями севера — свет факелов отражается от белых крестов на плащах. Одна одета монашкой ордена святой Урсулины Милосердной. Из-под капюшона выбилась длинная рыжая прядь. Я смотрю на рыцарей и на монашку. Где-то неподалеку ржут кони. Монашка серьезна, рыцари улыбаются. Я тоже улыбаюсь — очень недобро так — и сжимаю эфес меча, хотя знаю, что это не поможет, как и гвардейцы. Здесь сотни две рыцарей не помешало бы. До и то нет особой надежды, что они подсобят мне в борьбе с соплеменниками.

Все знаешь заранее? Смеюсь я про себя над самим собой. А то, что соплеменники вмешаются? Как тебе это? Не ждал. Честно, не ждал.

— Лайрэ! Хишь кэль-я тайла наира раймэ![36]

— Их, хашь! Лайкира![37] — отвечает рыжая и сверкает своими огромными зелеными глазищами.

Да, они выглядят как самые обычные люди. У них по две руки, по две ноги и одна голова. Никаких анимализмов: крыльев, рогов, копыт и хвостов. Хотя в древние времена наш народ любил подобные штучки. Но не сейчас, не в эпоху Христа. Да, они почти как люди. С той лишь разницей, что их тела не стареют, их разум многократно превышает людской, и они умеют ходить меж мирами. Отличий немного, они не заметны простому глазу. Но они существенны. Ой, как существенны!

— Убивать пришли? — спрашиваю я уже на местном людском наречии.

— Бой вчетвером на одного? За какого ты нас принимаешь, соплеменник! — говорит рыжая, голос у нее мелодичный и звонкий. Я знаю, что капюшон скрывает красивое женское лицо. Очень красивое. И вечно молодое.

— Тогда что же?

— Сделка! — Она улыбается. — Ты должен покинуть наши миры.

— Прямо сейчас? — Я смеюсь. — Тэлая рай хэша мелья![38] Вы уже давно не мой народ, и вы это знаете. Я не могу ходить сам по Дороге меж мирами! Я ничего не могу. Ничего, кроме того, что могут люди.

— Ты можешь больше, гораздо больше, чем сам понимаешь пока. Ты лишился большей части своих прежних сил, но в тебе остался ум нашего народа. Ты ушел путями людей. Но ты должен следовать ими и дальше.

— Да куда, Бездна вас побери!

При слове «Бездна» они вздрагивают. Не нравится это слово нашему народу.

— В миры наших детей.

— Но как и зачем?

— Ты все узнаешь в свое время, Темный.

— Темный? — я немного удивлен.

— Посмотри на себя.

И я смотрю, смотрю в изумрудные глаза своей соплеменницы и в них отражаюсь уже не я. А некто в плаще из мрака с черным мечом у пояса. Да, видимо, так оно и есть. Я выбрал путь Тени, путь власти, силы и подчинения. Ведь никакая цена не равна жизни целого народа. Никакая. Или все же?!

— А вам-то что до меня? Убейте и все.

— Ты бессмертный.

Я смеюсь. Легко, звонко, заливисто. Один из рыцарей вздрагивает. Я с удивлением осознаю, что они меня боятся. Все четверо. Но почему?! Кажется, я уже что-то начинаю понимать.

— Ты нарушаешь правила Великой Игры. Ты создаешь дисбаланс в Игре. Ты…

— Я, я, я, его величество государь Сарана.

— Хватит паясничать, тебе это не к лицу. — Рыжая смотрит с укоризной, но без презрения.

— Согласен. — Я мгновенно делаюсь серьезен. — Да понимаю я все, братья мои и сестра, — на «сестре» я делаю особое ударение. — Вы поможете разорить юг. Каждый воин нашего народа стоит двадцать, и нас… вас, — я поправляюсь, — очень, очень сложно вывести из строя. И вы здесь не все.

— Не все, — соглашается рыжая.

— Но раз фигуры Света пытаются убрать меня, то, может быть, фигуры Тени…

— Не придут тебе на помощь, они давно выбиты из этого мира. Он принадлежит Свету.

— Так я и знал. Раз свету, значит никакого порядка.

Девушка морщится, рыцари молчат.