Не добившись решительного успеха на северном направлении, белые обошли Екатеринбург с запада и в районе железнодорожной станции Кузино прорвали фронт наших войск. Стало ясно, что город скоро придется оставить. Но необходимо было как можно дольше задержать врага, чтобы закончить эвакуацию города по главной и горнозаводской железнодорожным линиям. С этой целью Уральский областной комитет РКП(б) решил срочно сформировать батальон и обратился к рабочим с призывом: «Коммунисты — в ружье!»

Партийные комитеты заводов и фабрик Екатеринбурга направили в батальон своих лучших людей. Верх-Исетскому заводу предлагалось выделить тридцать человек, а он дал пятьдесят. В их числе было много молодежи: Павел Быков, Саша Кондратьев, Саша Викулов и другие.

Старик Шалин, узнав в районном штабе, что его не хотят посылать на фронт, неистово наскакивал на члена парткома Василия Ливадных:

— В сотне с Михаилом Колмогоровым у Черной речки я был, пять лет у тебя в смене под металл канаву заправлял, а тут — накося — на фронт не берут! Беспартийный!.. Да я, может, еще раньше тебя душой в партию записался… Четырех сынов большевиков вырастил!..

В конце концов Шалина вместе с его сыновьями приняли в батальон.

Восемнадцатого июля коммунистический батальон Уральского областного комитета РКП(б) в составе двух рот, команд конных и пеших разведчиков, с четырьмя пулеметами и батареей трехдюймовок отправился под Кузино. В ночь на девятнадцатое он с ходу отбил у врага этот важный узел железных дорог. Но отбросить белочехов дальше на юго-запад не удалось. Противник обошел батальон слева, на участке соседнего Великолукского полка. Коммунисты вынуждены были отойти сначала на северо-запад, к станции Сабик, а затем — в сторону от железной дороги, в глухую таежную деревушку.

А мы тем временем хлопотали в Екатеринбурге. Большая часть Верх-Исетского отряда резерва во главе с П. З. Ермаковым обеспечивала эвакуацию и охрану порядка в городе.

Несколько дней мне некогда было даже повидаться с родителями.

Только двадцать четвертого июля, часа в два ночи, еле держась в седле от усталости, подъехал я к воротам родного дома. На стук выбежала мама, отец дежурил на заводе. Язык мой едва ворочался:

— В амбаре лягу, мама, а ты меня чуть свет разбуди: уйдем мы нынче из города… Ежели просплю, от белых пощады не будет, так что обязательно разбуди… Вот заработок: пятьсот рублей… за два месяца… Себе возьми. Мне не надо… Только положи в седельную суму белье да полотенце. И не плачь, мама, вернемся мы, вот увидишь…

Последние слова я проговорил уже в амбаре и моментально заснул.

На рассвете мама тронула меня за плечо:

— Вставай, сынок, пора.

Я вскочил, торопливо ополоснул лицо, собрался в дорогу. Мама тихо заплакала, утирая глаза уголком платка.

— Ой, Санейко, сынок, даже с отцом-то не простился.

— Прощай, мама! Мы вернемся! Обязательно вернемся!

Через два часа наш эшелон двинулся по заводской ветке. Я высунулся из дверей вагона и, увидев на улице отца, возвращавшегося с ночного дежурства, взмахнул фуражкой:

— Тятя! Тять, до свидания!..

За разъездом Палкино наш эшелон остановился. Пехота заняла соседние сопки, а конники во главе со своим командиром Виктором Гребенщиковым двинулись к Решетам, в разведку.

Ермаков знал, что белочехи где-то уже совсем близко, но решил сделать попытку прорваться по главной линии в сторону Кунгура. Вместе с отрядом ехали некоторые работники обкома партии и областного Совета, а также члены Верх-Исетского ревкома.

Я был рядом с Виктором Гребенщиковым, когда разведка наша встретилась с нещадно пылившей по дороге телегой. В телеге восседал здоровенный детина. Он назвался местным подрядчиком и клялся, что ни в Решетах, ни на следующей станции — Хрустальной — «никого из военных нет».

Мы зарысили дальше. Въехали в Решеты. На улицах тихо, безлюдно. Вот уже середина села. И вдруг откуда-то слева с гиканьем вылетел казачий разъезд. Мы схватились за клинки, но казаки неожиданно рассыпались в стороны и переулками унеслись в лесок. По инерции отряд рванул дальше, выскочил за околицу. Открылось полотно железной дороги. На пути стоял вражеский бронепоезд.

— Назад! — крикнул Гребенщиков.

По нам ударила трехдюймовка, заработал вражеский пулемет. Кто-то впереди меня свалился с коня.

Мы подобрали двоих раненых и, помогая им держаться в седле, поскакали обратно.

Возвратившись из разведки, Гребенщиков доложил Петру Захаровичу:

— В Решетах казаки и чешский бронепоезд.

Ермаков молча выслушал этот доклад, поманил меня к себе и вместе с одним конником послал на разъезд Палкино.

— Там должны быть пушки из города. Передайте артиллеристам приказ — бить по линии железной дороги. Надо бронепоезд уничтожить или хотя бы задержать, — сказал Петр Захарович.

Мы пустились во весь дух. На разъезде и в самом деле оказались платформы с шестидюймовками. Неподалеку пыхтел паровоз.

Артиллеристы только что выпустили несколько снарядов по месту расположения нашего отряда и собрались отходить назад, к городу. Мы обругали, на чем свет стоит, щеголеватого военного, отрекомендовавшегося начальником артиллерии, и передали ему приказ Ермакова. Военный извинился за досадное недоразумение и заверил нас, что приказ Ермакова будет выполнен.

Мы поскакали назад. Но не успели еще вернуться к своим, как орудия возобновили обстрел сопок, на которых оборонялась наша пехота. Оказывается, комендант города Зотов и тот, кто отрекомендовался нам начальником артиллерии, изменили революции.

Благодаря этому чешский бронепоезд беспрепятственно подошел к Палкино и тоже открыл огонь по нашим цепям, а также заслону у моста через Исеть. Под прикрытием бронепоезда справа от дороги развернулась белоказачья часть. Для нас не оставалось ничего другого, как начать медленный отход к Екатеринбургу.

Отход продолжался до конца дня. Поздно вечером и ночью отряд отбивал атаки противника уже у городского вокзала, а в это время наши слесаря-умельцы во главе с Павлом Фидлерманом ремонтировали последний паровоз.

Часа в четыре двадцать пятого июля верхисетцы с боем прорвались через станцию Шарташ и ушли по главной линии на восток.

Тяжело было покидать родной город. Но верилось, что мы уходим ненадолго. В расклеенных на улицах листовках Уральского обкома партии и областного Совета говорилось: «Не падайте духом, товарищи, мы вернемся!»

Я думал об оставшихся в Екатеринбурге родителях и боевых товарищах: у себя дома в горячке лежал Виктор Суворов, в лазарете находился так и не оправившийся после тяжелого ранения Александр Смановский.

Кружным путем — через станции Богданович, Алапаевск, Кушва, Чусовой — добрался наш отряд до Перми и двинулся оттуда обратно к Екатеринбургу. Первого августа около станции Сарга ермаковцы соединились с коммунистическим батальоном Уральского областного комитета РКП(б), который в последние дни понес большие потери в тяжелых оборонительных боях. В тот же день пополненный нами батальон вошел в 1-ю бригаду Западной дивизии и поспешил на помощь отряду балтийских моряков, уже шестые сутки сражавшихся с превосходящими силами противника у станции Сабик.

Балтийцев должны были поддержать пермские анархисты. Но «защитники свободы» занимались другим делом — они надсаживались на митингах, обсуждая вопрос: имеют ли право красные командиры отдавать приказы анархистам.

Как ни торопились мы на выручку балтийцам, помощь наша запоздала. Не доходя до Сабика, батальон встретил небольшую группу раненых моряков — все, что осталось от этого героического отряда. Их командир с раздробленным предплечьем, посмотрев на нас воспаленными глазами, хрипло сказал:

— Не поспели, товарищи. Орудия мы взорвали, пулеметы разбили. Дрались до последнего патрона…

Верх-Исетский отряд, влившийся в коммунистический батальон, образовал роту, командиром которой остался Ермаков. Только конники, пришедшие с Петром Захаровичем, вышли из-под его начала. Нас присоединили к кавалеристам. В батальоне образовался довольно сильный отряд конной разведки. Командиром над нами поставили венгерского коммуниста Стефана Кымпана — человека богатырского телосложения, отчаянного весельчака, очень плохо владевшего русским языком. Помощником Кымпана стал Виктор Гребенщиков.