Он без труда их выловил, выпил, сколько смог, улегся так, чтобы камни закрывали его от ветра, свернулся, как кот, и заснул. Что будет с ним дальше, его не слишком волновало, он начал догадываться, что его собственные планы и суждения не имеют такого уж большого значения, а жители Божьего носа вовсе не на особом счету у своих богов.
Как ни странно, но город почти не тряхнуло. Так, пара чашек с полок упала, не больше. Поэтому жрец, не чуя беды, явился в строго установленное время и обнаружил плоский, как пирог, посыпанный каменной крошкой остров и спавшего тяжёлым пьяным сном Андрета. До смерти перепуганный жрец как мог растолкал молодого человека и, не решившись расспрашивать, какова Безликая в гневе, просто потащил его в Храм. Пока они добирались до города, Андрет худо-бедно продрал глаза и смог довольно внятно поведать жрецам рангом повыше обо всем, что произошло на острове.
Надо отдать жрецам должное — первым делом, не вникая в богословские вопросы, они послали на остров дюжину крепких парней и те несколько дней честно пытались расчистить вход в бывшую пещеру. Расчистили. Нашли среди камней кровавые кляксы, полуразмолотые кости и рассыпанные нитки бус. По-видимому все четверо погибли мгновенно, не успев ничего понять, — это была единственная хорошая новость.
Наконец, когда стало ясно, что спасать некого, жрецы Безликой призвали коллег из других храмов, сели в круг и принялись думать о том, что произошло и кто в этом виноват. Ясно было, что богиня разгневалась, и разгневать ее мог только Андрет, исказивший ход обряда. Четыре жертвы она с благодарностью приняла в свое лоно, его же с омерзением выплюнула. И, кстати, он еще больше усугубил свою вину, выпив в одиночку священное вино, которым должно было благодарить богиню за сладость совокупления или иные милости.
Андрет не возражал. Он надеялся, что заболеет, можно сказать, твердо рассчитывал на это после холодного купания и сна на скалах во власти всех ветров. Но дни проходили за днями, а с ним ничего не случилось. Он был до глубины души потрясен, подавлен (можно было бы сказать «раздавлен», но это сравнение получилось бы, пожалуй, слишком злым). И при этом оставался неизменно здоровым, в ясном уме и твердой памяти, что, как легко догадаться, в подобной ситуации лишь добавляло ему мучений.
Позже Ксанта полушутя-полусерьезно уверяла его, что такое несокрушимое здоровье есть следствие его чрезмерной совестливости и такой же чрезмерной храбрости.
_l Первушина_
— Ты не мог позволить себе искупить свою воображаемую вину, — говорила она. — Решил терзать себя ею как можно дольше. И даже не думал о том, сможешь ли ты это вынести. Храброе сердце, глупая голова.
— Почему воображаемую? — спросил Андрет.
— Земля трясется просто потому, что трясется, а не потому, что кто-то с кем-то не переспал. По-моему, не верить в случайности — это значит, слишком много на себя брать. Будто ты такая знатная персона, что богине не лень за тобой следить — что ты делал, чего не делал, да что при этом подумал…
Когда она принималась рассуждать о людях и богах, Андрет обычно быстро хватался за голову. Звучало все складно, но прислушаться — бред бредом. Да и кроме того, когда Ксанта говорила о чем-нибудь, помимо обыденных дел, он никогда не был до конца уверен, серьезна она или насмехается. Врать она никогда не врала, но частенько приправляла свои речи такой большой порцией иронии, что на вкус Андрета они оказывались явно пересоленными. В этом были свои преимущества — после таких разговоров он бывало не спал по полночи — придумывал возражения и увещевания, упражнял свои ум и язык, а ведь от них напрямую зависела тогда его жизнь. Но Ксантины теории о том, почему люди поступают так или иначе, он никогда не применял на практике — в реальной жизни они ни на что не годились.
Но до встречи с Ксантой было еще далеко. Сейчас жрецы решали судьбу Андрета, и он был заранее согласен с любым приговором. Он чувствовал, что виноват, — будь это не так, он сейчас тоже лежал бы под камнем, в чреве доброй богини, вкушал бы мир и покой.
Решение жрецы приняли до предела простое. Храм на острове был разрушен, и они лишились существенных богатств, приносимых ежегодно озабоченными паломниками. Соответственно, упущенную выгоду и расходы по строительству нового храма должно было возместить семейство Андрета. Дарнард, не переменившись в лице, затянул потуже пояс и пробормотал под. нос что-то вроде: «Ну что ж, дело обычное», матушка и сестры всплакнули по сундукам с приданным да по богатым женихам, но тут сам Андрет взял слово и твердо и решительно повелел продать себя храму Аэты. Во-первых, ему не в радость было оставаться в городе, где все все знали и не забывали покоситься через плечо, пошептаться за спиной. Во-вторых, ему хотелось быть примерно наказанным, он думал, что это если не снимет, то хоть немного облегчит груз вины. В самом деле, когда час за часом и день за днем ворочаешь неподъемным веслом в непрерывой болтанке волн и ветра, то мысли о непредсказуемом гневе богов и собственной непонятной вине достаточно быстро выветриваются из головы. Ну и в-третьих, у Андрета хватило ума сообразить, что не век он будет горевать, и лет через десять, когда все долги будут выплачены, сможет вернуться к семейному очагу если не героем, то вполне достойным уважения человеком. Так что его предложение было единственно разумным в данной ситуации, и отец, поразмыслив немного, с ним согласился.
Первые года два-три все так и шло. Узкие и быстрые кораблики храма Аэты уже 'давно освоились с обеих сторон Божьего носа, знали все ходы-выходы и ухоронки среди шхер, так что пираты по-настоящему грозили лишь тем олухам-капитанам, которые не доверяли извилистому фарватеру вблизи от берега, не желали платить подати Юнатре и упрямо забирали мористее в чистые, но смертельно опасные воды. В Венетте к постройке кораблей, в том числе и пиратских, подходили с размахом, и когда парочка таких ощетинившихся красавчиков выныривала из Подветренной бухты, не в меру прижимистые капитаны торговых кораблей проклинали собственную недальновидность. Зато сквозь шхеры они ходили, как на увеселительной прогулке, — храмовые боевые корабли чуть не под руки вели их к Юнатре или другим городам полуострова.
Среди гребцов и стрелков на кораблях было много таких, кому, как и Андрету, путь в Юнатру был до поры заказан. Так что они при необходимости сходили на сушу в рыбачьих деревнях на островах, и здесь к таким высадкам относились, как к неизбежному злу. Андрету эта жизнь в общем нравилась. В ней было остаточно тяжелой работы, чтобы ни о чем не думать, немного риска, чтобы оживить кровь; было что-то вроде боевого братства, но не слишком тесного; была горячая похлебка осенними вечерами и хлеб на муке из рыбьих костей; были птичьи базары на скалах, куда надо было ползать за яйцами, чтобы доказать свою удаль и почувствовать свою ничтожность, ненадежность своего существования между двумя безднами — морской и небесной; было горькое и крепкое пиво, попадались даже волоокие и пышногрудые рыбачки, а самое главное, ни к чему не надо было привязываться. Все висело на волоске. Товарищи тонули в море или умирали от гангрены в размозженной снастями руке; рыбачки тонули в море или выходили замуж; экипажи тасовали людей, и даже птицы, случалось, перебирались на еще более обрывистые и неприступные скалы. Словом, жизнь непрерывно менялась, кружась при этом на одном и том же месте. Андрет начал подозревать, что десять лет пролетят куда быстрее, чем казалось ему поначалу.
И тут внезапно начались перемены. В водах вокруг Божьего носа стали появляться новые кораблики — толстые, крутобокие и удивительно наглые. Они были построены кое-как, команда умела драться гораздо лучше, чем ходить по морю, да и сражались пришельцы не слишком искусно — чаще брали числом, чем умением. Разумеется, они знать не знали местных фарватеров, то и дело налетали на скалы, и лишь одного им было не занимать — упорства. Раз за разом кораблики норовили впятером, всемером, а то и вдесятером прорваться к крупным островам, вырезать пару рыбачьих деревень и начать строить свои укрепления. На этом обычно их бесславный путь обрывался, ибо к пострадавшему острову слетались корабли Аэты и единым духом выкуривали незваных гостей. Но через две-три недели набег повторялся.
