Казачьими дивизиями зачастую командовали назначаемые командиры, не казаки. Однако офицерский состав, как правило, состоял из казаков. Всего казачество в период войны дало российским Вооруженным Силам свыше 8000 офицеров. Помимо общих военных училищ, офицеров для казачьих войск готовили в Новочеркасском, Оренбургском, Иркутском и Ставропольском казачьих военных училищах. Наказным атаманом всех казачьих войск в 1914 году являлся наследник российского престола цесаревич Алексей Николаевич. Весной 1915 года, для удобства руководства казачьими формированиями «сверху», был создан пост Походного атамана всех казачьих войск при императоре (после занятия Николаем II поста Главковерха — при Верховном Главнокомандующем). Эту должность занимал ген. В.И. Покотило, а затем великий князь Борис Владимирович.

Нельзя не сказать и о том, что лучшим строем для конной атаки была признана традиционная казачья лава. Опыт русско-японской войны 1904 — 1905 гг. показал, что именно лава как эшелонированный и одновременно развернутый боевой порядок конницы необходима для атаки на неприятельскую пехоту, так как при таком конном строе меньше потери и больше эффект действия на врага. Кавалерийские уставы взяли лаву на вооружение. Однако большинство кавалерийских начальников до войны выступали против этого. Ответ на причины противодействия дает лучший русский кавалерийский военачальник Первой мировой войны: «…в лучшем случае не сочувствует лаве тот, кто страдает хронической болезнью недоверия к способностям наших офицеров и нижних чинов, и тот, кто по складу своего ума, склонного к точно определенным формам и шаблонам, не способен усмотреть в лаве ничего, кроме беспорядка, и не может уловить в этом беспорядке и кажущихся разрозненных действиях разумное стремление к конечной цели. В худшем — врагами лавы являются те, кто, опасаясь и отделываясь от напряженной работы и подготовки подчиненных им частей, старается отделаться от этой работы, предпочитая шаблонные построения и давно изученные ими плацпарадные боевые порядки»[68]. Практика войны с первых же дней подтвердила правоту графа Келлера и его сторонников. Однако сколько еще прошло времени, пока тактику лавы стали применять все командиры регулярной кавалерии? Например, Е. Тихоцкий так пишет о бое 10 августа 1914 года у городка Бучач: «…при выходе из ложбины [я] посадил людей и развернул взводы в эшелонный строй. В таком порядке, ведя каждый взвод за взводом, в одну линию, разомкнуто, я шел рысью. Этот новый боевой порядок, введенный в наши уставы после Японской войны, был особенно удобен при атаках на артиллерию и пехоту. Эшелонный строй представлял собой как бы ряд взводных лав, имеющих между собой дистанцию от 30 до 40 шагов»[69].

Труднее всего охарактеризовать деятельность казаков на театре войны. С одной стороны, все современники отмечают, что именно казачьи части отличались высокими боевыми качествами (среди казаков был наименьший процент попавших в плен, и бежали казаки в массовом порядке)[70]. С другой стороны, участники войны отмечают, что как раз казаки отличались высокой склонностью к разбою и мародерству. Л.Н. Войтоловский так вспоминал о летнем периоде Великого отступления 1915 года: «Пьяные полки и дивизии превращаются в банды мародеров и на всем пути устраивают грабежи и погромы. Особенно буйствуют казаки. Не щадя ни пола, ни возраста, они обирают до нитки все деревни и превращают в развалины еврейские местечки»[71].

И то и другое — правда. Дело в том, что казаки рассматривали ведение боевых действий, исходя из сложившихся вековых традиций порубежного воинского сословия. Это был даже чуть ли не целый народ, в течение многих и многих десятилетий оборонявший границы России с южными соседями. На такой войне трофей являлся обыденным делом, а в качестве трофея выступало все имущество врага — от замка до пуговицы. В связи же с тем, что казаки вели себя достаточно независимо от общевойскового командования и пользовались расположением императора, то те меры, что могли быть применены к военнослужащим регулярных войск, не применялись к казакам. Нельзя также забывать, что разложение всегда идет сверху, и если бы высшие чины не отправляли трофеи в тыл вагонами, то и низы не грабили бы мирное население, и наводить порядок в отношении мародерства стало бы значительно легче. Развязанная в конце 1914 года кампания «шпиономании» объявляла «шпионами» как целые местечки, так и народы — например, евреев. Отсюда и соответствующее отношение войск к еврейскому населению. Но разве не сама Ставка развязала эту кампанию? Почему же многие командиры сетовали, что, мол, казаки своим поведением «развращают» регулярные войска? Таким образом, получается эдакий двуликий Янус: отчаянные храбрецы и умелые, считающие плен позором (на фоне двухсот тысяч пленных в месяц тем же летом 1915 года, когда многие сдавались добровольно!), воины и грабители, мародеры, насильник и проч. Ясно одно, что казаки действительно грабили сравнительно больше прочих, однако же и сражались они лучше многих прочих. На наш взгляд, эту дилемму прекрасно разрешает мнение участника войны — казачьего офицера-артиллериста А.А. Прудникова: «Я все же горд сознанием, что я донской казак, и пусть в тылу вешают на нас каких угодно собак, в бою с нами счастлив быть каждый»[72].

Своеобразие внутренних отношений среди казачьих частей неизбежно отражалось и на деятельности казаков в бою. Прежде всего — это система комплектования подразделений на основе землячества и служба многочисленных родственников друг с другом (ведь все казаки призывного возраста находились на фронте). Так, Б.М. Шапошников пишет о казаках (2-й казачий Уральский полк) следующим образом: «…что поражало — это родственные отношения между казаками и офицерами, все это была близкая или отдаленная родня. Так, командир 1-й сотни есаул Астраханцев, командир 1-го взвода хорунжий Астраханцев и вахмистр этой же сотни, также Астраханцев — все родные братья, причем хорунжий по годам был моложе вахмистра. Обращались казаки к офицерам на «ты» с прибавлением только «ваше благородие»… Дисциплина была также своеобразная — родственная»[73].

Как же здесь можно было струсить, если вокруг тебя родственники и друзья детства, земляки? После этого казак уже не смог бы вернуться в родные места. Но даже и без этого — вкоренившаяся в кровь и плоть традиция воинского сословия понуждала казака не допускать того, что мог себе позволить простой пехотинец, конник или кто другой, — струсить, бежать, тем более сдаться в плен. Отсюда стойкость казака в бою (уж если панике поддавались — так все подразделение целиком), и его отношение к главной силе войны кавалериста — коню. Ф.И. Елисеев приводит пример того, как ночью на взвод драгун налетели курды, и в завязавшейся перестрелке двенадцать лошадей были утеряны, а затем найдены казаками-кубанцами. «Трудно предположить, чтобы подобный случай мог быть у казаков. Уже потому, что они сотворены из другого теста, а потому, что у казака лошадь собственная, а не казенная. И, как собственник ее, он бы при нападении курдов шашкой, руками, ногами, зубами отбивался, чтобы не потерять «своей собственности». И он тогда думал бы не о позоре своей сотни или полка, а думал бы, что же скажет на это его отец в станице. Да ведь это позор всей семье! «Сукин сын… бросил своего коня, а сам убежал», — сказал бы его отец. Могло бы это позорным пятном остаться и на его сыне, на его внуке»[74].

Свои воинские качества казаки сохраняли вплоть до выхода России из войны. Недаром в 1917 году, когда разваливались страна и фронт, командование рассчитывало только на казаков и «батальоны смерти». Сошлемся на противника. Осведомительный отдел Главного австро-венгерского командования в начале 1917 года издал руководство «Русская армия, начало 1917 г.», в котором в том числе давались краткие характеристики русским дивизионным подразделениям. Из кавалерии отмечены как «выдающаяся» или «хорошего качества»: 1-я Гвардейская кавалерийская дивизия, 9-я и 14-я кавалерийские дивизии, Сводная кавалерийская дивизия, 6-я Донская казачья дивизия, 1-я Терская казачья дивизия. А 3-я Оренбургская казачья дивизия удостоилась эпитета «Очень хорошая часть. Храбра»[75].