Другая сказала: — Великодушно.

Третья: — Я не думала, что вы такой добрый христианин! Почти все как-то насмешливо улыбались, улыбка иногда сменялась ностальгическим выражением, молодившим лицо. «Виктор. Ах, Виктор», — шептали со вздохом женщины. А жена столяра даже прослезилась и дала крупную купюру.

«Ну и удивятся же эти две кумушки, когда увидят, сколько я собрал. Какой роскошный будет венок!» В охватившем его азарте Фернан почти забыл о покойном: он им покажет, чего он стоит!

В дверь Бредена, бывшего художника, ему пришлось стучать долго.

— Госпожа Бреден, откройте! Это я, Фернан… Гляди-ка, Арсен, ты дома?

— Да, старина, это… это я. — От него разило спиртным.

— Опять ты напился.

— Слушай, Фернан, попрошу не… Черт возьми, помоги мне сесть.

Бреден рухнул в свое старенькое кресло, бутылка стояла рядом.

— Я собираю деньги на венок Виктору.

— Какой еще венок! Пойди-ка лучше возьми себе чистый стакан.

Фернан отказался и стал терпеливо объяснять Бредену, что вчера вечером умер Тремблар, что обычно всех обходят плакальщицы, но эти две старые ведьмы…

— И за это дело взялся ты сам? — Арсен расхохотался, он хохотал до слез. Он весь побагровел, казалось, красное вино, что он выпил, бросилось ему в голову, даже вытаращенные глаза покраснели. — Ну ты даешь, Фернан, черт бы тебя побрал!

— Ты поступил бы точно так же, Арсен.

— Может быть, но я — другое дело. А вот ты…

— А что я, что я?

— Но, старина, он же вам всем наставлял рога, этот Виктор! И Беретро, и этому идиоту Ледюку, Эрнесту… Кому еще? Кабатчику, черт возьми! И тебе, как и всем.

— Если бы ты не был пьян как сапожник, я бы тебе влепил, Арсен. Ты не имеешь права оскорблять Денизу.

— Уж с твоей-то Денизой он точно переспал. Видно, ты не очень-то уделял ей внимание. Рыбалка, Фернан, это здорово, но, знаешь, твой дом в это время открыт для всякого. А Беретро, тот все ходил на свои собрания ветеранов. А этот идиот Ледюк со своими партийными делами… А бедняга Эрнест слишком любил играть в шары. За все надо платить старина, за все.

— А ты-то сам! — взревел Фернан, вдруг припомнив кое-какие подозрительные подробности. — Ты думаешь, с тобой все в порядке?

— Ну конечно! — серьезно ответил Арсен. — Я же редко выхожу из дому.

— Зато твоя Адель выходит. Вот так-то! — крикнул Фернан и выскочил на улицу, хлопнув дверью. Он задыхался, ему трудно было идти. Нет уж! Больше он не пойдет ни к кому. Виктор, ну и негодяй Виктор! Вот что: нужно рассказать об этой истории всем мужчинам в деревне, но только чтобы каждый не знал про себя самого… Нет, каков подлец!

О Денизе он думать не хотел, решил оставить эти мысли до вечера, отныне каждый вечер он будет думать об этом! Сейчас он думал только о себе, о Беретро, о Ледюке, Эрнесте, о сто девятом полку, обществе рыболовов, партии, словом, о чести всех мужчин. Правый карман оттягивали позвякивавшие при ходьбе монеты, будь они неладны. «Венок для Виктора, еще чего!»

Он внезапно принял решение и направился к дому кузнеца.

— Эй, Беретро, ты не занят? Пойдем-ка со мной. Зайдем за Ледюком. А потом за Эрнестом, а? Давненько мы все вместе не опрокидывали по стаканчику. Не надо забывать друзей — время идет, неизвестно, кто завтра будет жив, а кто перекинется. Ну пошли!

Они вошли в кафе, веселые, довольные собой, как новобранцы. «Хорошо ты придумал, Фернан! Надо бы видеться почаще, посидеть вот так, вместе».

Один Фернан хмурился. Он вынул из кармана горсть монет и бумажек.

— Эй, хозяин, открой нам счет — все это надо растрясти до четверга. И выпей с нами! Ты тоже заслужил!

переводчик Г. Шумилова

— А вам, господин Дарио, как всегда — ломтик ливерного паштета? — спросила хозяйка колбасной лавки.

— Да, пожалуйста, — ответил он и вернулся к своим мыслям. «Может, лучше накладной нос, в котором будет загораться лампочка. Совсем крошечная лампочка… Соединяешь в кармане контакты… Да, но я могу сжечь свой собственный нос!»

— Как это — сжечь нос? — удивленно спросила лавочница.

— Простите, — смутился господин Дарио, — я, наверно, думал вслух. Я, видите ли… Просто я…

— С вас два франка семьдесят сантимов, — не дослушав, перебила она.

— Спасибо.

И он незаметно выскользнул из лавки, будто человек-невидимка.

Но когда он вошел в булочную, в голове уже снова вертелось: «А еще лучше — надувной нос! Это будет намного проще: надо надеть на нос воздушный шарик… Да, но куда деть трубку и грушу?..»

— Вам полбатона, господин Дарио?

— Да, пожалуйста.

«Вот только будут ли они смеяться? Зрители теперь пошли пресыщенные или мрачные… А чаще всего то и другое вместе: потому и мрачные, что пресытились… Телевидение доставляет им на дом, и притом бесплатно, лучшие цирковые номера со всего света — где нам с ним тягаться! Только малыши еще умеют смеяться. Да и их портят всей этой рекламой. Сейчас достаточно работать под тех типов, что рекламируют сыр или стиральные машины, говорить, как они, — и успех обеспечен! Только это не по мне…»

— У вас есть дети, госпожа Брюн? — вдруг спросил он у булочницы.

— Да, — ответила та, — трое: старшему десять, среднему восемь, а младшему шесть лет.

— Вы водите их в цирк?

— Никогда. Да чего там хорошего: страшные хищники, которые, того и гляди, бросятся на вас, лошади, которые брыкаются, летающие акробаты — от всего этого дети только кричат по ночам! Нет уж, увольте!

— Конечно, — робко вставил он, — но бывает еще… бывают и смешные номера!

— Клоуны, что ли? Мне, например, глядя на них, не смеяться, а плакать хочется.

— Ну, это вам, а детям?

— Не знаю почему, — продолжала она, не обращая внимания на его вопрос, — но я всегда представляю их себе после выступления: без парика, накладного носа и грима, маленькие, тощие, в задрипанном плащике…

Она разрезала пополам длинный батон и завернула его в жалкий обрывок чуть ли не туалетной бумаги. И только тут взглянула на Дарио: маленький, тощий, он был так похож на ее описание, что ей стало не по себе. А его больно ранили слова госпожи Брюн. Опустив глаза, он протянул ей мелочь. Ему казалось, что все покупатели в булочной смотрят на него.

— Конечно, это дело вкуса, — сказала она, — моя золовка, так та…

«Сейчас она скажет, что золовка водит детей в цирк каждую неделю!» — подумал Дарио.

— Да, да, госпожа Брюн, — пробормотал он, сунул молочнице мелочь в обмен на свою грошовую покупку и поспешно зашагал прочь — маленький человечек в задрипанном плаще. Он дошел до площади и сел на скамейку, рядом с развалившимся на ней бродягой. «Привет!» — сказал он бродяге. Тот дружелюбно кивнул в ответ.

Взгляд клоуна упал на ботинки бродяги, они показались ему куда смешней тех, в которых он выходил на арену их комичность была естественной, а не вымученной. Вот бы их купить!

Господин Дарио украдкой наблюдал за своим соседом, который крутил самокрутку: «Если это хорошо разработать, выйдет бесподобный номер». Заскорузлыми толстыми пальцами бродяга норовил завернуть в микроскопический клочок бумаги непомерно большую щепоть табака. Он беспрерывно вертел бумажку в руках, стараясь умять табак, однако дело не двигалось. Но вот, будто играя на флейте, он проворно провел языком по своему бесформенному изделию, склеил его и скрутил оба конца, словно запер табак с двух сторон. Зажигалка, которая никак не хотела зажигаться, могла бы стать темой второй репризы. «Если очень постараться, можно смастерить такую же, только, конечно, здоровенную и чтобы каждый раз давала осечку!»

Наконец его соседу все же удалось добыть огонь, он наклонил голову и поднес к зажигалке то, что никому, кроме него, не пришло бы в голову назвать сигаретой; мгновенная вспышка — и его рыжая борода чудом не загорелась, пять минут кропотливого труда буквально пошли прахом. Фейерверк кончился, пепел разлетелся.

«Какая концовка! — подумал клоун. — Надо будет еще взорвать петарду…» И он с сожалением вспомнил о детях госпожи Брюн, которые никогда не увидят номер «Самокрутка Дарио».