Если накануне он ушел раньше всех, то на следующий день он явился на работу первым, вывесил клетку с птичкой за окно, налил воды, насыпал проса, положил косточку каракатицы и стал ждать. Птичка осмотрелась на новом месте, обследовала свои тесные владения, подергала клювом виноградные листья, попробовала, как звучит здесь, в одиночестве, ее голос, — и затянула свою песенку. Старый служащий улыбнулся, подмигнул коллегам — и к нему опять вернулись хорошее настроение и усердие.

Вплоть до того дня, пока один Большой начальник, проходя по двору, не сделал замечания:

— Эта ивовая клетка портит вид, Французская академия — не будка привратника, а рабочий кабинет — не мансарда гризетки…

Большой начальник — возражения бесполезны! Клетку пришлось убрать.

Через некоторое время, не в силах более выносить скуку бесконечно длинных дней, старый служащий ушел на пенсию. К несчастью, он был единственным, кто понимал почерк одной из своих коллег, и после нескольких инцидентов той тоже пришлось уволиться.

Но за двадцать лет работы она научилась выговаривать слова так, что сидевший напротив нее служащий, будучи совсем глухим, понимал ее по движению губ. Потеряв единственную переводчицу и став совсем беспомощным, он, в свою очередь, тоже вынужден был уйти.

А между тем лишь он один по-настоящему разбирался в архивах, и результатом последовавшей за его уходом неразберихи явилось увольнение — причем не обошлось без взаимных оскорблений, каких еще не доводилось слышать этим старым сводам, — одного дельного, но вспыльчивого служащего. А поскольку он был корсиканцем, то за ним, из гордости, последовал и его брат.

Он счел для себя делом чести уйти немедленно, не передав никому своих обязанностей, заключавшихся в том, чтобы следить за состоянием помещений. Таким образом, здание, и без того довольно ветхое, на какое-то время осталось без присмотра. С началом октябрьских дождей (в это время старый служащий обычно наслаждался пением своего маленького друга) желоба на крыше засорились, потолки протекли, полы осели, а стены потрескались. На это не обращали внимания; так бывает и с человеком: когда в нем поселяется смертельный недуг, это тоже не сразу замечают.

Когда спохватились, исправить что-либо было уже невозможно. Установили высоченные леса, подперев ими стены, во многих местах менее надежные, чем сами леса, и снесли все, что грозило рухнуть.

Государственные архитекторы, в течение нескольких веков не обращавшие на это строение никакого внимания, теперь обнаружили в нем столько чердаков, закоулков и подсобных помещений — «потерянной площади», как они говорили, — что Министерство изящных искусств, жаловавшееся на тесноту, вызвалось оборудовать их для своих нужд. У французской академии было на этот счет свое мнение — и целые армии юристов и архивариусов принялись строчить докладные записки, отстаивая ее права; противная же сторона усиленно разрабатывала свои планы; соперники обменивались бесчисленными посланиями на разноцветных бланках. Между тем работы были приостановлены, и строительные леса постепенно приходили в негодность.

Дело было передано в Государственный совет, который должен вынести решение лишь через несколько лет. Иногда по ночам оседают перегородки и обрушивается обветшалая часть стены.

Иногда появляется во дворе старый человек, чье лицо кажется сторожу знакомым; он подолгу смотрит на полуразрушенное здание и качает головой.

А иногда над развалинами пролетает, распевая свою песенку, крохотная птаха.

переводчик Г. Шумилова

Не прошло и трех часов, как Лоранс, бабушка и служанка легли, и вот снова раздался тот же, что и прошлой ночью, шум. Каждая у себя в комнате посмотрела на часы: четверть первого. Четверть первого показывали и часики со светящимися стрелками на белой руке Лоранс, и карманные часы, висевшие на лиловой ленте в изголовье бабушки, и большой будильник, скрашивавший громким бормотаньем одиночество служанки.

«Может, зажечь лампу и предупредить госпожу? — подумала служанка. — Нет уж! В таких случаях лучше сидеть тихо как мышь! Этот вор, видно, думает, что в доме никого нет. Иначе не шумел бы так. Оно и к лучшему. И все-таки надо бы… Ох нет! Или вот что, встану и закроюсь на ключ: он подумает, что это чулан со всяким хламом… А вдруг ему, наоборот, взбредет в голову, что здесь хранится что-нибудь ценное? Может, он не пропускает ни одной запертой двери? И на ком, как не на мне, выместит он тогда свою злобу и досаду? Ясное дело! Мало того, что целый день надрываешься, пока эти барыни прохлаждаются, так еще и ночью вместо них шею подставляй. Меня-то ему с какой стати убивать? Мы с ним из одного теста… Ну, это я, пожалуй, лишку хватила. Хотя… Он бы не стал воровать, не будь он гол как сокол. А что есть у меня? Три несчастных облигации железных дорог да обручальное кольцо… И то, как пить дать, фальшивое! Зачем оно вам? Это ж все равно что отбирать гроши у нищего! А здесь только письма, документы… Ну да, несколько ассигнаций — все мои сбережения за тридцать лет… Не станете же вы… Ну хоть половину-то мне оставьте! А вообще-то столовое серебро — там, внизу — стоит в десять раз больше! В правом ящике комода, около камина, могу показать… Тьфу ты! Что это я плету?.. Так запирать дверь или нет? Похоже, шум где-то наверху. На чердаке, что ли, шарит? Ничего он там не найдет. А жаль. Говорят, если их не спугнешь, они не тронут. Спрячусь-ка я под одеяло… Где мои четки? Лучше всего постараться заснуть… спать… спать…»

Через комнату от служанки старая женщина зажгла на минутку лампу на ночном столике — четверть первого. Она широко раскрыла глаза — после яркого света темнота казалась еще гуще — и молитвенно сложила руки. «Эдуар, — шептала она, — мой любимый, единственный, явись ко мне хоть на этот раз!.. И зачем я осталась жить после тебя? Сама не знаю… Удержали дети, привычка, малодушие… И потом, я верила, что умру от горя, что это случится само собой, что я не выдержу одиночества. Прости меня за то, что я дожила до старости без тебя… Я уже больше тебе не гожусь. Но все-таки приди ко мне, Эдуар! И заключенные, и удалившиеся от мира монахи имеют право на свидание с родными. Если тебя не дозволено видеть, я закрою глаза и буду только слушать, слушать твой голос… Все думают, что я глухая старуха, у которой сердце бьется лишь по привычке. Только ты один знаешь меня. Назови меня, как прежде, своей суженой!.. В прошлом году, Эдуар, упало наше дерево. Как же ты, настоящий хозяин дома, допустил это? Дорогой мой, не лишай меня последних свидетелей нашей любви! Или забери сначала меня!.. Все спят, я одна. Явись, Эдуар! Заклинаю тебя! Ну почему один шум, и все? За что мне это наказание? Чего стоит величайшая на свете любовь, если время и тьма сильнее ее? А может быть, ты разлюбил меня? Дай мне какой-нибудь знак, кроме этого шума! Докажи мне, что время не властно и над твоей душой. Чего еще ты ждешь от меня? Вот уже тридцать лет я живу заброшенной и одинокой, но никогда не давала волю слезам. А теперь, смотри, я плачу в первый раз… плачу… плачу…»

Лоранс села в кровати. Сердце сильно забилось в груди. «Наконец-то!» Она поднесла к уху часы, послушала их похожее на шепот сообщника тиканье и только потом посмотрела на циферблат: четверть первого.

«Он не сказал, когда придет, — думала она, — но сейчас — самое время. Только зачем же так шуметь… А впрочем, ерунда: бабушка глухая, а служанку пушками не разбудишь. Он так и говорил: „Когда девушку держат под замком, ее остается только выкрасть“. А оркестр играл „Ах, этот вальс“: трам-па-па, трам-па-па, ах, этот вальс… „Выкрасть!“ Нет, таких слов на ветер не бросают. Да все было ясно и без слов: он сжимал мне руку, касался губами лба — это вернее любого обещания… Собрать чемодан? Или лучше не надо? Нет, лишняя прыть тут ни к чему. Он, конечно, хочет явиться неожиданно. Нужно просто продумать, что захватить с собой, чтоб не возиться… Но он что-то мешкает! Впрочем, такова его обычная манера, и именно в этом его неотразимость. Как смотрел он мне в глаза, когда узнал меня на втором балу! А шел все равно медленно-медленно… „Выкрасть!“ Все-таки я не думала, что у него хватит смелости… Только бы… А впрочем… Мы выйдем через кухню! Нет-нет! Может быть, через окно гостиной? Тогда лучше надеть широкую юбку… Хотя мне больше идет… Ну все равно, только не через кухню… А что скажет бабушка? Э, да она не такой сухарь, как думают. Иначе ее Эдуар не женился бы на ней… Бедная бабушка!.. Но мой отъезд ничего не изменит в ее жизни: огород, виноградники, обед ровно в двенадцать, а в девять, зевая: „Не пора ли нам, девочка…“, рыба по пятницам, уборка дорожек в саду по субботам, месса по воскресеньям. Нет, хватит с меня: такая жизнь — для старух, вдов и служанок, а я больше не могу!..