— Слишком высоко взял, — откомментировал Краюха, устраиваясь у нового окна. — Прямо в форточку. Неужели в ней во время прошлых обстрелов чудом уцелело стекло только для того, чтобы этот криворукий вырь его разбил?
— Снайпер? — уточнил Сивка.
Краюха не ответил, только сделал яростный жест рукой: «Отстань!». Сивка не обиделся, сползая на пол по стене рядом с окном. Сел, вытянул ноги и принялся искоса наблюдать за Краюхой, с вдохновлённым лицом прирожденного стрелка залёгшим в глубине комнаты и приникшим к прицелу. Минута, вторая — время неспешно текло, и всё как-то мимо. Потом вдруг Краюха подобрался, как кот перед прыжком, и выстрел — звук потонул в общем грохоте — ознаменовался вылетевшей гильзой.
… И почему-то время снова потекло мимо. Если Краюха попал — то что они тут сидят? А если промахнулся — то почему ещё живы?..
Сивке начало казаться, что они тут сидят уже несколько дней. В полном одиночестве, под грохот взрывов. Забытые всеми… А где-то там, впереди, в перекрестье Краюхиного прицела — так же лежит или сидит у окна выринейский снайпер, мимо которого тоже течёт время. Он похож на Краюху, отчего-то казалось Сивке. Очень-очень.
Спустя какое-то время мальчишка клюнул носом, раз, другой… зажал голову коленями и постарался отпустить сознание прочь, как всегда удавалось раньше…
Выходило плохо. Конечно, ведь ПС больше нет. Теперь ты сам здесь — и осознаёшь всю страшную реальность происходящего. И… смерть.
Там, где-то в прицеле Краюхи, — такой же человек.
«Какой же ты смаль! Тьфу, смешной, то есть! Ну какая вара может быть между нами, а?» — ворвался в воображение смеющийся голос, путающий забольские слова с выринейскими.
— Сам посуди, в Заболе столько наших! Куда мы денемся на варе, на войне, а?
Ян смеётся, скаля зубы, ярко-белые на загорелом дочерна лице. Друзья валяются у ручья, руками шаря по дну в поисках «чёртова пальца».
— А я слышал, когда к маме тётя Лиза приезжала, она говорила, что на границе неспокойно…
— Да странная она твоя, тётя Лиза! Краза, блаженная! И у всех про тебя расспрашивает, а с тобой никогда не говорит, сам же рассказывал!
— Верно, — мальчик, которого через два года назовут Сивым, поморщился. Думать о странной тёте Лизе не хотелось, «чёртов палец» всё никак не находился… — Какая может быть война…
Какая может быть война с Яном, который учит его читать по-выринейски?.. Яну двенадцать — а это в два раза больше, чем ему. Конечно же Ян всё знает, а тётя Лиза — ну она «краза», как это звучит по-выринейски. Сумасшедшая.
И никакой войны не будет…
Не будет…
«Не будет!..» — эхом отозвался сон в голове, и Сивка почувствовал, что его кто-то трясёт за плечо. Он с трудом разлепил глаза — в голове было мутно и пакостно. А мир вокруг отчего-то растерял все краски.
— Горазд ты дрыхнуть! — сердитый Краюха в очередной раз потряс мальчишку. — Всё, «груз двести» теперь снайпер, сообщи Додо!
«Груз двести» — звучало безлико и совсем не страшно. А Сивка со страхом представил себе, как в квартире какого-то другого дома лежит Ян с простреленной головой. Дочерна загорелый, смеющийся Ян. Единственное цветное пятно — а всё вокруг серое, серое, серое…
Не думать.
Встать, кивнуть Краюхе, который уже снова кого-то выцеливает, и побежать по серому, чужому миру. Отчитаться Дотошину… Как же здесь много офицеров — откуда? Неужели прорвалась вторая рота?..
И тут сквозь помехи в рацию ворвался ставший бесконечно родным голос:
— Жив, Индеец?! Ты герой, понимаешь это?
— Жив… — растерянно пробормотал Сивка, моргнул — и понял, что мир снова стал цветным.
И неважно, что будет потом.
Время — отвечать
(И снова вместо эпилога, 201* год)
Всему своё время, и время всякой вещи под небом:
время рождаться, и время умирать;
время насаждать, и время вырывать посаженное;
время убивать, и время врачевать;
время разрушать, и время строить;
время плакать, и время смеяться;
время сетовать, и время плясать;
время разбрасывать камни, и время собирать камни;
время обнимать, и время уклоняться от объятий;
время искать, и время терять;
время сберегать, и время бросать;
время раздирать, и время сшивать;
время молчать, и время говорить;
время любить, и время ненавидеть;
время войне, и время миру.
Книга Экклезиаста
Современная цивилизация в силах соединить всё на свете — или, по крайней мере, почти всё. Для неё несколько тысяч километров — пустяк. Набираешь телефонный номер, ждёшь немного — и вот уже твой голос переносится на километры и километры, десятки их, сотни, тысячи — прочь, не то что в другой город, но и вовсе в другую страну. Ты сидишь в шезлонге на балконе гостиничного номера, глядишь на незнакомую тебе столицу когда-то родной страны и расслабленно подставляешь лицо непривычно жаркому солнцу. Здесь, в Заболе, май — жаркий, словно лето, сладкий от цветочных ароматов, медяно-тяжёлый, как солнечный диск на закате. Там, в Москве, тоже солнце — но весеннее, яркое, яростное, и притом пока не пересиливающее остывший зимой воздух; под душем солнечных лучей жаришься — а в шаге от тебя, в тени, кого-то бьёт ледяная дрожь — весеннее двуличие, в эту пору самое яркое, наглое, контрастное. Так странно, такие разные города, такие далёкие и непохожие друг на друга… И тем не менее, не обращая внимания на расстояние, ты зажимаешь мобильный между плечом и ухом, считаешь гудки в ожидании ответа и воюешь с пуговицами форменной рубашки, которые упрямятся и никак не хотят расстегнуться.
И тут очередной гудок вдруг не раздаётся, и ты прежде, чем даже осознаёшь это, перехватываешь трубку, плюнув на пуговицы. Сердце пропускает удары, потом нагоняет, торопится, дыхание прихватывает, и твоё «Христос воскресе!» звучит сипло и скомкано, а вовсе не торжественно.
— Спец? — узнаёт Расточка, и от звуков её голоса становится только хуже. Жара наплывает и душит, птичий гомон сплетается со словами и гудит где-то в голове большим колоколом. Или это благовест отдалённого храма? Пасха… — Воистину воскресе! Ты где?
— Я уже там, — ты глядишь на город, залитый солнцем, словно приторно-сладким мёдом, от которого щиплет горло, и понимаешь, что тебя уже не жарко — бьёт дурной озноб.
«На том конце провода» Расточка огорчённо вздыхает. Ты невольно подхватываешь её вздох, привычно откликаясь эхом, но думаешь о своём, о чём Расточка знать ещё не знает…
— Как долетел? — спрашивает она, чтобы спросить хоть что-то.
— Нормально, — по той же причине отвечаешь ты.
— Ты там надолго?
— Не знаю… Ты извини, что я даже подарок тебе не передал. И Каше. Не подумал, если честно. Ступил…
— Да ладно тебе, все тупят! — Раста в ответ смеётся, и ты уверенно угадываешь, что она сидит на кухне на подоконнике и раскачивает ногой, стукая пяткой по батарее. — Вернёшься — подаришь. Лучше поздно, чем никогда, ведь правда?
— Лучше, — на автомате подтверждаешь ты и понимаешь, что в чем дольше ты медлишь, тем ближе твоя решимость рассказать к этому самому «никогда».
Потому что по-хорошему — уже поздно, почти шесть лет, как поздно рассказывать…
— Раст…
— Чего? — тут же спрашивает она.
— Помнишь Станка?
Город внизу шуршит, мелькает автомобилями, как муравьями, деловитыми и торопливыми, марширует сотнями тысяч людей и словно бы подталкивает тебя, зовёт войти в этот ритм, что-то делать, куда-то идти.
— Кто ж его забудет, в четверг видели… Хорошо, что Николай Палыч вернулся.
— Это точно…
— Ну так что Станок? Ты про ваши с ним секреты? — спокойно спрашивает Расточка.
Ты всухую сглатываешь и понуждаешь себя ответить:
— Да.
Вот так вот — «ваши с ним секреты». О которых все знают — но не спрашивали до сих пор. Совесть ворочается тугим комом внутри, задевая сердцу, толкая и мешая ему биться.
