— Так точно.

— Фельдфебель? — брови Станкевича поднялись вверх.

— Так точно, — всё так же глядя куда-то мимо, подтвердил Сиф.

— А его высокородие, получается, ваш… командир?

— Так точно.

— И вы служите в Лейб-гвардии.

— Так точно.

— Иосиф, а, может, прекратите пялиться на дверной косяк и повторять, как попугай: «Так точно»? Вольно. Сядьте…

Сиф молча сел, продолжая глядеть куда угодно, но только не на преподавателя.

Александр тоже сел, в некоторой растерянности поглядел сначала на свои часы, затем на большие, что висели над столом, и неуверенно произнёс:

— А я всё думал, почему же мне ваше имя знакомо. И с Лейб-гвардией… ассоциируется. Прочесал списки, нашёл какого-то Иосифа Бородина, ординарца полковника Заболотина-Забольского, подумал — вдруг отец? Ну или там родственник… Просто ваши часы, ну, и, скажем так, некоторые знания — всё это навевало такую мысль. А сегодня ещё ваш ответ… Почему вы так странно ответили?

— Ответил, как думал.

Дрожь внутри и бешено заходящееся сердце скрыть от нежданного гостя, видимо, удалось. Но предательские связки отказывались выдавать что-то звонкое и только сипели.

Александр поглядел через плечо, словно пытаясь понять, на что же так пристально глядит мальчик, потом пожал плечами:

— Воля ваша. В общем, я счёл это знаком, что визит его высокородию стоит нанести сегодня. Узнал у дежурного, что полковник уехал, но всё-таки заглянул. А тут вы…

Сиф промолчал, впиваясь ногтями в руку. А что тут говорить, как объяснить этому человеку, что его в данный момент один пятнадцатилетний фельдфебель тихо ненавидит?

Хотя недочёты и «проколы» этот поручик-преподаватель подметил точно. И ляпнет Сиф то и дело что не то, и часы на руке, и вообще…

Но почему?! Почему именно сейчас? Зачем появился этот Станок в его жизни?

Если бы можно было проснуться утром сегодняшнего дня заново — Сиф бы, не задумываясь, так и сделал. Всё бы исправил. Не забыл бы книжку. Ничего не сказал бы Станку. Свалил бы сейчас из кабинета к Коту.

Каша бы не узнал. Станок бы не узнал. Стёпка бы не узнал… ну, или Сиф как-нибудь выкрутился бы.

Ничего бы не было. Всё как прежде. И тайна осталась бы тайной, которая никого не волнует…

Зачем, зачем, ну заче-ем?! Хотелось тихо завыть от досады и непонимания. А Станок всё такой же спокойный и капельку удивлённый сидел и глядел на него.

— Вы мне только скажите — зачем это всё? — спросил Станкевич. — Этот… маскарад со школой?

— Это не маскарад!

Голос никак не возвращался. Ну, оно и понятно, когда тебя колотит крупная дрожь — и связки съедут неизвестно куда.

Тревожно закололо колено — памятка с войны, в навкино болото её.

— А что же?

— Жизнь. Моя. Только и исключительно!

Станкевич покачал головой:

— Это не жизнь, а обман…

— Почему?! Я что, не хиппи? Не, навкино молоко, пацифист? — сердито вопрошал мальчик в форме фельдфебеля. — Или вы думаете, что я — люблю войну?!

— Почему же, не думаю…

— Вот и не думайте! А Каша с Расточкой… Ну, ещё три года — и всё равно мы расстанемся. Я в училище, Раста в театралку или мед, она не решила, Каша… в художку, наверное… И всё. А пока — три года я буду жить так, как хочу. Дружить с теми, с кем хочу, и думать то, что хочу.

— «Хипповать» или изображать из себя хиппи? — уточнил Александр.

— Хипповать, — отрезал Сиф. — С некоторыми перерывами.

— Скорее уж, служить с некоторыми перерывами на хиппи. А потом бросить, забыть — и всё? Как будто и не было друзей?

Сиф сглотнул и резко, даже слишком резко ответил:

— Мой духовник — отец Димитрий из Ильинского храма, а не вы. Да и вообще, вы — не священник.

— А не-священнику ты ничего не скажешь? — усмехнулся Станкевич.

— Да, — отрезал Сиф. В мире существовали только трое, кому он мог рассказать всё, о чём думает и переживает: командир, отец Димитрий… и отец Николай, из батальона. Правда, тому пришлось приложить немало усилий, чтобы мальчик его начал воспринимать нормально. Первые попытки разговорить игнорировались вчистую.

И удивительно, но отец Николай был одним из немногих, кого Сиф достаточно хорошо помнил даже без чужих рассказов. Не только и не столько священник — а не по возрасту понимающий и… мудрый какой-то человек. Потому что священник? Или это всё потому же, почему отец Николай просил направить его в один из ударных батальонов? Только вот причины этого-то Сиф не знал и по сю пору…

Пацан лежал на спине, глядел в потолок и даже не пошевелился, когда в комнату заглянул священник. Отец Николай ничуть этому не смутился, вошёл и присел на край кровати.

— Всё хандришь? — спросил он тихо — но, уже далеко не первый раз, остался без ответа. Пожав плечами, отец Николай уведомил: — Бесполезно это. Ты же не так глуп, чтобы думать, что вот так, лёжа и плюя в потолок, пересилишь весь свет?

— Шёл бы ты, поп… Вместе со своими нравоучениями.

— Да и пошёл бы, — не растерялся священник. — Да вот беда — не могу батальон оставить.

— Едино са батальонем идяй, — по-забольски послал мальчик. — Едино са кома?ндиром.

— С капитаном Заболотиным или подполковником Женичем? — уточнил отец Николай.

— Обема.

— Юношеский максимализм, — вывел священник. — Ясно. Слушай, отрок, ты вообще-то не думал, что прёшь против собственной судьбы?

Если пацан и думал так, он оставил это при себе.

— Друзья тебя бросили. Капитан спас и пристроил в батальоне.

— Не бросили! Я бы их догнал! — голос у мальчишки сорвался куда-то в дискант, а потом резко, без перехода, сел до шёпота: — Так всегда поступают. Целые важнее. А я бы догнал.

— Не успел бы. Через пару дней здесь будет столько солдат, что тебя и так, и сяк пришили бы. На всякий случай. Не мы — так выринейцы. И были бы в своём праве, между прочим, потому что иначе ты бы кого застрелил. Пойми, мы, конечно, хозяева своей судьбы, но иногда чудеса накладываются на чудеса — и хотим мы того или нет, но судьба нас куда-то ведёт сама. Сам подумай, какие у тебя были шансы уцелеть, какие — очнуться вовремя, чтобы тебя заметили, и какие — чтобы сначала Заболотин, а потом и Женич согласились оставить тебя в батальоне.

Пацан, в общем-то, не знал, какие, но признаваться в этом не собирался, и отец Николай ответил вместо него:

— Почти никаких. Тем не менее, это случилось. И в таком случае не разумнее ли принять это, как данность, а не отказываться от всего мира в бесполезной попытке вернуть всё назад? Не вернёшь. Не воскресишь ни тех мальчишек, которых я отпевал, ни Никиту Мокринского.

— Я сам решу, что разумнее!

И вот тут отец Николай улыбнулся:

— Наконец-то я слышу что-то конструктивное! Решай, конечно. Судьба — она только твоя. И если куда и приведёт, то только туда, куда ты сам себя вёл.

Впервые за разговор мальчик повернулся на бок и взглянул на священника c толикой удивления:

— А ты только что говорил…

— Ну, я постарался сгустить краски. Чтобы один молодой человек хоть как-то на это среагировал и захотел хотя бы возразить. Судьба — это твой выбор. А свобода выбора нам дана изначально.

— Кем дана? — напрягся мальчишка.

— Тем, Кого, как я помню, даже ты звал в бою. Ну, по крайней мере, ты мне сам это сказал тогда.

— А… — неопределённо ответил мальчик и снова повернулся на спину. — Идяй, поп. Мне и так… фигово, — и в порыве внезапной откровенности к этому человеку, ни к чему, в принципе, не обязывающей, добавил: — Мир… будто краски теряет. Без «песка».

— Краски? — отец Николай встал. — А ты попробуй быть сильнее тяги к твоему… ПС.

— Я и так сильный…

— Тогда, значит, пересилишь.

— А зачем?

— Хороший вопрос. Чтобы оставаться сильным и ни от чего не зависеть…

Пацан вздохнул и не ответил. Хотел даже сказать что-то про этого их Заболотина, про то, что он его убьёт — и бороться с самим собой не придётся… но передумал. Закрыл глаза, чтобы не видеть бесцветный мир, и услышал, что священник вышел. Странный человек… Хочется ему доверять.