Это не означало, как заявлял Дизраэли в знаменитой речи в Кристалл-паласе в 1872 г., что «великий старец» предпочитал дезинтеграцию империи. Наоборот, Гладстон, находясь на посту премьер-министра, неизбежно удерживал территории (например, Фиджи и Кипр), приобретение которых он осуждал, пока находился в оппозиции. На самом деле, он порой был готов усиливать суверенитет Британии — в особенности, для защиты «прав дикаря, как мы его называем»[1006].
Более того, Гладстон в дальнейшем стал «активным агрессором»[1007] в Египте, обеспокоенный важными экономическими интересами Англии (а возможно, вспомнив о том, что 37 процентов его личных акций составляют египетские, которые очень сильно поднялись в цене после британской оккупации).
Но Гладстон, в отличие от своих оппонентов, верил в совершенную добродетель самоуправления. Он предпочитал как можно раньше покончить с «обучением» Британией зависимых народов. «Великий старец» с большим подозрением относился к империи, опасаясь, что Великобритания, как и Рим, будет коррумпирована, удерживая власть в Азии. Он не мог ничего сказать в пользу Индии, кроме того, что она является конечным пунктом для туристов.
Он же предсказывал ужасающие последствия, если метрополия расширит свои ставки в Суэце: «Наша первая площадка в Египте, будь то полученная в результате кражи или покупки, почти точно будет зародышем Североафриканской империи. Она станет расти и расти, пока еще одна Виктория и еще один Альберт, как будут называться озера-источники Белого Нила, не окажутся в наших границах. Тогда мы наконец-то пожмем руки через экватор Наталю и Кейптауну, и это — не говоря о Трансваале и Оранжевой реке на юге, о поглощении Абиссинии или Занзибара на нашем пути на дорожные расходы»[1008].
Критики отмахивались от этих прогнозов, как от «миража в пустыне»[1009]. Но даже лорд Дерби, министр иностранных дел при Дизраэли, который подал в отставку в 1878 г., говорил о политике своего шефа так: «Оккупировать, укрепить, захватить и хвастаться»[1010].
Гладстон избавлялся от типичных для «тори» размахиваний флагами и барабанного боя с рвением человека, который в молодости задумывался, стать ли ему архиепископом Кентерберийским или премьер-министром. Антиимперская риторика, которая шла из глубин его личности, никогда не была более яркой и блестящей, чем во время кампании, которая принесла либералам победу во время выборов 1880 г. Во время агитационной поездки по своему округу Мидлотиан, «народный Уильям» ораторствовал, словно проповедник, рассказывающий об адском огне. Он осуждал агрессию, преследующую ложные фантомы славы[1011], проклинал завоевания, поддерживаемые духом ура-патриотизма и шовинизма, который радикальный журналист У.Т. Стед определил, как «империализм, пропитанный джином»[1012].
Гладстон назван Афганскую войну преступлением против Бога. Он атаковал аннексию Трансвааля, яростно бранил «политику лишения других прав, на которые мы сам претендуем»[1013].
Он критиковал привычку Дизраэли использовать римские аналогии, как направляющие в британской политике, а особенно — лозунг «Imperium et libertas» («Империя и свобода»). Как говорил «великий старец», у римлян это означало «Свобода нам, империя — для остального человечества»[1014].
Дизраэли считал Гладстона опьяненным своим же избыточным многословием, а королева Виктория грозила скорее отречься от престола, чем позволить этому «полоумному смутьяну» снова стать премьер-министром. Но она не могла ни остановить его приход, ни предсказать результат. По иронии судьбы, крестовый поход Гладстона за международную справедливость и подорвал нравственные основы империи, и оправдал ее расширение на Египет.
По общему признанию, «великий старец» пытался избежать этой кабалы. Вначале он даже сочувствовал националистическому восстанию полковника Ахмеда Араби в 1881 г., которое само себе привело к такому восторгу в Каире, что незнакомые люди обнимались друг с другом на улицах. Восстание было направлено против коррумпированной элиты Оттоманской империи, против бессовестных чиновников англо-французского двойного контроля, которые руководили слабым новым правителем страны хедивом Тевфиком, против примерно девяноста тысяч «иностранных авантюристов»[1015], финансистов, предпринимателей и концессионеров, защищенных привилегиями и не подверженных налогообложению. Они выжимали все что могли из местного населения. «Египет для египтян!» — повторял Гладстон, защитник народов, подавляемых «отвратительными турками»[1016].
Но в июне 1882 г. беспорядки начались в Александрии, они привели к смерти пятидесяти европейцев. В Вестминстере, как писал один империалист-либерал, «наша сторона очень хочет кого-нибудь убить. Они не знают, кого»[1017].
Месяц спустя броненосцы адмирала Бокампа Сеймура, известного по прозванию «Океанская Волна»[1018], обстреляли Александрию. Это был процветающий порт, где проживало 250 000 человек. Город известен своим экзотическим космополитизмом. Гавань заполняли пароходы с гребными винтами из Ливерпуля, колесные пароходы из Марселя, двухмачтовые шхуны из Генуи, шебеки с удлиненными носами из Барселоны, тартаны с латинскими (треугольными) парусами из Константинополя, белые легкие каики из Лимасола, фелюги обтекаемой формы из Каира. Сам город, по словам сэра Чарльза Дилке, превосходил «Кёльн запахами, Бенарес — вредителями, Саратогу — азартными играми, а сам Париж -пороками»[1019].
Обстрел нанес значительный урон жизни и процветанию, особенно — в модном консульском районе. Но, как можно было заранее предсказать, он оказался неэффективным против фортов[1020]. Об этом следовало помнить Джеки Фишеру, линкор которого «Инфлексибл» обстреливал их из 16-дюймовых орудий. Он не первый раз оказался в Дарданеллах.
Удар не привел и к подавлению Араби. Представители Британии в Каире сообщили в Лондон, что Араби и его приверженцы представляют собой «группу фанатиков-поджигателей, которые сожгли бы биржу, если бы им представился такой шанс. Им уже удалось снизить цену ценных бумаг»[1021].
Агрессивные империалисты в кабинете Глад стона услышали, что Египет погружается в анархию, а это могло навредить британским кредиторам и инвесторам. Среди них был недавно ставший шовинистом Джозеф Чемберлен и магнат из «вигов» лорд Хартингтон. Энергия последнего еще больше впечатляла после того, как он показал, что политическое искусство вызывает у него сонливость.
Он зевал во время своей первой речи, потом ему приснилось, что он обращается к коллегам. Хартингтон проснулся и выяснил, что так оно и есть.
Лорд Хартингтон уже требовал использования силы в Ирландии, а тут вместе с союзниками настоял, чтобы Британия заполнила вакуум, оставленный ослабленной Турцией на востоке Средиземноморья. В Египте ей следовало восстановить политическую стабильность, обеспечить неподкупность и честность в финансовых вопросах и закрепиться в Суэцком канале.
Поэтому Гладстон, как и другие до и после него, начал войну во имя мира.
Генерал сэр Гарнет Уолсли был отправлен в Египет с сорока тысячами солдат. Он прибыл на театр боевых действий в синем мундире, коричневых сапогах, перчатках с крагами, тропическом шлеме и больших дымчатых очках. Несмотря на это, у него все равно покраснел нос в климате, «более жарком, чем печь Навуходоносора»[1022]. Генеральский нос превратился «наполовину в грибовидный нарост, наполовину — в цветную капусту».
