Каким бы ни оказалось будущее Индии, ее чрезвычайная важность в качестве азиатского довеска к Британии установилась к концу наполеоновских войн. Довольно странно то, что Индостан при этом захватил британское воображение. Завсегдатаи лондонских клубов зевали во время рассказов об охоте на тигров и на кабанов с копьем. Индийская скука стала предметом шуток в английской жизни и литературе. Англичане не знали «о специальных уполномоченных и цистернах для воды, о стоящих с опахалами слугах, индийских полковниках и бренди, разбавленном водой». (Или их все это не волновало)[371]. Говорили, что даже в Вестминстере результат дополнительных выборов в Фалмауте вызвал больше интереса, чем судьба «британского раджи». «Парламент презирает Индию, — писал Маунтстьюрт Элфинстон, — он никогда не станет ссориться с министерством из-за нескольких миллионов черных мошенников, у которых нет права на голосование»[372].
С другой стороны, ценность принадлежащего империи гарнизона-государства оказалась несомненной. Индия являлась самым имперским элементом в случайном наборе разнообразных владений Джона Булля за океаном. Она стала империей внутри империи.
Страна великанов в рабстве у Лилипута и, Индостан подтверждал положение Британии в качестве мировой державы. Это давало уникальный престиж правящей нации. Индия обеспечивала рабочие места подготовленным должным образом молодым людям. В 1809 г. основали Хейлибери для их подготовки, хотя студенты считали колледж скорее фарсом в том, что касалось образования[373].
Поговорка, появившаяся в середине XVIII века и повторявшаяся на протяжении двухсот лет, гласит: потеря Индии фатально запятнает славу Англии. Это понизит ее статус до второсортной страны, до уровня Бельгии, как иногда говорилось. Такая потеря сделает Соединенное Королевство незначительным в глазах Европы и мира[374].
Опасения из-за потери Индии при внутреннем восстании или вторжении извне, либо в результате трусливого отказа от имперских обязанностей, все больше становились навязчивой идеей для британцев. В результате так называемая «оборона» британских владений стала вопросом строительства новых опорных пунктов и фортов, занятия удаленных бастионов и барбаканов. Критики вроде Джеймса Милла говорили: расширяя свою территорию, Британия просто приобретала новых врагов. Но желание охранять Индию сделалось огромной движущей силой. Казалось, оно может зайти очень далеко. Дизраэли скажет: те, кто постоянно твердил об угрозах Индии, смотрели только маломасштабные карты (что было неизбежно, поскольку пока не существовало карт Центральной Азии, выполненных в большом масштабе). Лорд Солсбери жаловался на военных, которые хотели «расквартироваться на Луне, чтобы защитить нас от Марса»[375].
Поэтому целью огромных шагов вперед, сделанных империей, когда борьба с Францией достигла высшей точки после потери американских колоний, была именно защита Индии — жизненно важного источника силы Британии. В ответ на часто повторяемую аксиому «Джон-компани» о том, что мыс Доброй Надежды — это «Гибралтар для Индии»[376], Британия наконец-то аннексировала его у голландцев в 1806 г.
Средиземноморье стало еще одним ключевым путем, который следовало охранять, путем усиления и расширения за счет островов[377]. Мальта, которую Нельсон считал самым важным внешним форпостом Индии[378], была захвачена в 1800 г. К ней добавились Корфу, Ионические острова и Сицилия, которую ее временный диктатор, бывший губернатор Мадраса лорд Уильям Бентинк, мечтал сделать «королевой наших колоний»[379].
Влияние Королевского Флота распространялось на берега от Оттоманской империи до Триполи, где генеральный консул Британии считался силой, стоящей за спиной паши. Торговля шла под прикрытием военных знамен, а Средиземное море фактически сделалось «mare nostrum» — «нашим морем» для Британии.
Соединенное Королевство правило и в Индийском океане, захватив французскую базу военно-морского флота на Маврикии (1810 г.) и голландский торговый пост на Цейлоне. Остров был окончательно подавлен к 1818 г. после ужасающе жестокой войны. Правитель Канди отправил одну группу пленных британцев назад в Коломбо с отрезанными ушами, носами, а также привязанными к шеям руками. На это зверство в полной мере ответили зверствами.
Основной ценностью на Цейлоне стала великолепная гавань Тринкомали, которая выглядела, как тропическое озеро Виндермере, обладая уникальным положением огромного центра восточной торговли, еще одного Гибралтара Индии и арсенала Востока»[380].
Другой гаванью, которая могла с ней сравниться и находилась в пределах досягаемости от Коромандельного берега, мог стать только Сингапур. Сэр Стэмфорд Раффлз, который сделал карьеру, поднявшись с должности мелкого служащего «Ост-Индийской компании» до хозяина Явы в 1811 г., быстро заметил уникальный потенциал Сингапура. Раффлз говорил о том, что он «кроток, словно девственница, но ненасытен в амбициях»[381]. Его главной амбицией стало уничтожение империи голландцев на юго-восточном фланге Индии.
Раффлз утверждал (и не без оснований), что голландцы жестоки и коррумпированы, а расширение британского влияния служит гуманным целям. Получилось, что сам основатель колонии оказался поразительно снисходителен и относился терпимо к племенным обычаям малайских племен, которые ни в коей мере не были гуманными. «Они неплохие люди, — писал он, — несмотря на то, что едят друг друга».
С очевидным наслаждением Раффлз сообщал, что аборигены иногда зажаривают человеческое мясо, а иногда едят сырым, и считают деликатесами эпикурейцев ладони и подошвы. Мозги жертв они помещали в бутылки в колдовских целях, а сам автор собирал коллекцию черепов людей, которых ели при нем[382].
Однако Раффлз рассматривал себя в качестве агента цивилизации. Он относился к своим подданным, как к членам семьи, главой которой являлся. Иногда он представлял себя феодалом-сюзереном: «Вожди — это мои бароны, а люди — их вассалы».
Однако после 1815 г. Британия договорилась с Голландией и вернула Яву. Одновременно, по финансовым соображениям, отступила и «Ост-Индийская компания». Раффлз пришел к выводу, что единственный способ не позволить голландцам вернуть свое прошлое превосходство — это приобрести Сингапур. Так он и поступил (при поддержке генерал-губернатора Индии лорда Минто) в 1819 г.
Раффлз считал, что маленькая рыбацкая деревня может стать перекрестком дорог в Азии и управлять морскими путями между Европой и Дальним Востоком. При этом откроется торговля в беспрецедентных масштабах. «Я не вижу причин, почему бы не одевать Китай из Англии», — объявил Раффлз[383].
Сингапур мог быть и огромным торговым складом, и портом, через который пойдет транзитная торговля, и политической опорой — «как Мальта на Западе»[384]. Город стал ключевым звеном, соединенным с другими портами, например, с Пинангом и Малаккой. Он же сделался звеном цепи, защищающей Индию. Более того, дипломатические и торговые соглашения от Персидского залива до Южно-Китайского моря обеспечивали Индостан опорой, поддержкой и защитой в океанском масштабе.
Еще шире сделались установленные границы. Исследовательские путешествия капитана Джеймса Кука (1768-79 гг.) тоже являлись эксплуатацией и развитием успеха. Конечно, его географические и медицинские открытия (имеется в виду борьба с цингой) были великолепными достижениями. За это его изображали, как святого, вооруженного навигационными приборами. Кука приняли в члены Королевского научного общества — это была награда, эквивалентная римскому «гражданскому венку», как сказал президент Общества на презентации[385].
