Последующие губернаторы могли себе позволить большие инвестиции в здравоохранение, образование, транспорт и другие услуги. Даже появились законы об улучшении условий работы на фабриках. На самом-то деле государство не колебалось перед тем, как вмешаться. Оно произвольно задерживало или депортировало «нарушителей спокойствия». Оно запрещало фильмы и устраивало судебное преследование газет, которые считало подстрекательскими, подавляло беспорядки, которые переливались через границу с Китаем. Администрация даже пыталась справиться с коррупцией в полиции, хотя это явление оказалось настолько повальным, что губернатор, который этим занялся, сэр Мюррей Маклехоуз, объявил амнистию. Он подтвердил подозрения китайцев, что английские чиновники станут «бить мух, но не ловить тигров[3633].
После нового сближения с Китаем, которое последовало за историческим визитом президента Ричарда Никсона в 1972 г. и признания Америкой Китайской Народной Республики, британцы даже сотрудничали с Пекином, чтобы остановить поток незаконных иммигрантов в Гонконг. Однако «змеиные головы» (контрабандисты, переправляющие людей) продолжали активно действовать. Ранее коммунисты изображали белых империалистов в виде свиней, а китайских коллаборационистов — как «желтых беговых собак»[3634]. Теперь, когда британский министр иностранных дел сэр Алек Дуглас-Хоум последовал примеру Никсона, военный оркестр в Большом народном дворце играл гимн гребцов Итона.
Хорошие отношения частично возникали из-за признания Пекином (особенно — после смерти Мао в 1976 г.), того, какую пользу получает Китай от имеющей огромную важность машины, делающей деньги у него на пороге. В том, что касалось колониальной экономики, британцы фактически позволили свободу для всех. Регулирование бросалось в глаза своим отсутствием. Налогообложение и государственные расходы сводились к минимуму. Зарплаты сами выходили на определенный уровень, а прибыли росли. За два десятилетия после 1960 г. валовой национальный продукт Гонконга увеличивался почти на 10 процентов в год в реальных величинах.
К 1980-м гг. Гонконг стал крупнейшим торговым партнером Китая и обеспечивал 70 процентов его иностранных инвестиций. Он экспортировал больше Китая и в четыре раза больше Индии. Но территория переместила много фабрик в провинцию Гуандун, где имелась дешевая рабочая сила. Так трансформировалась местная экономика. Развивался финансовый сектор и сектор услуг, они могли соперничать с западными.
Восточные магнаты множились, угрожая власти западных «тайпанов». Например, судоходный магнат сэр Я.К. Пао, который начинал в качестве торговца утиными перьями, фасолью и веревками из растительного сырья, захватил столь важные институты колонии, как «Пик Трам» — железную дорогу, по которой трамвайчик ходил на гору, универмаг «Лейн Кройфорд» («Харродс Востока») и паромную службу «Стар-Феррис». Ее тупоносые зелено-белые суда соединяли остров с материковой частью. Новое богатство Гонконга отражалось в его архитектуре и растущем количестве домов, которые мерцали в «неоновых вспышках»[3635]. С безудержной скоростью башни из стекла и бетона поднимались к небу, а потом их превосходили еще более мощные конструкции. Даже «Гонконгский клуб» изменил место дислокации, пожертвовав дворцом моголов ради высотного монолита. То, что размер имел значение, иллюстрировалось стальным угловатым небоскребом Банка Китая. Его специально проектировали не только для того, чтобы направлять волны плохого фэн-шуя в направлении Дома правительства, но и затенить Банк Гонконга и Шанхая. Британские львы перед «Хонкерс и Шаггерс» уступали место другим — белые каменные львы, которые стояли по бокам входа в Банк Китая, копировали львов из «Запретного города». Они выглядели грозно и устрашающе.
Никто не мог ошибиться в символизме. Китай был на подъеме. Он мог выиграть у империалистов в их собственной игре. Гонконг, если им правильно управлять, сумел бы точно также, если не лучше, послужить китайским экономическим целям под контролем Пекина. Политически восстановление суверенитета становилось необходимым для самоуважения родины. Исходя из аналогий, официальные лица Уайт-холла давно это признали. Даже если бы китайские завоеватели превратили остров Уайт в покрытый пагодами «рай на земле», Британия все равно хотела бы его назад, говорили они[3636].
Для самого Китая возвращение Гонконга являлось «священной миссией»[3637]. Ничто иное не могло смыть невыносимую боль и позор, от которых страна страдала в руках империалистов-варваров. Ничто не могло облегчить положение, которое прокитайские демонстранты в Гонконге называли «агонией наших предков»[3638]. Один опытный журналист даже отметил «слабо скрываемое желание со стороны китайских лидеров унизить Британию каким-то образом, чтобы очистить страницу истории девятнадцатого века»[3639].
Наверняка было бы идеально справедливым для возрождающегося Китая навязать Великобритании, из последних сил хватающейся за колониальную власть, неравный договор.
Едва ли Маргарет Тэтчер имела в виду это, когда посетила Пекин в сентябре 1982 г., чтобы решить будущее Гонконга. Она находилась на подъеме после вдохновенной победы над аргентинцами, посему не собиралась позволять китайцам что-то ей диктовать.
Более того, Тэтчер для обозначения китайцев использовала слово «чайнамен» вместо «чайниз», хотя ее и убедили отказаться от использования этого термина.
На самом деле она четко видела схожесть между Фолклендскими островами и Гонконгом. Оба владения — далекие колонии, которым угрожали соседние тоталитарные государства. Претензии Великобритании на обе территории были обоснованы. Однако Министерство иностранных дел детально обсуждало вопросы упреждающей капитуляции.
Премьер-министр жестко выступала против пораженческих настроений в отношении Гонконга. Против дипломатов, которые высказывались за политику умиротворения (вроде сэра Перси Крэддока, посла Великобритании в Пекине), она вела «некий вид партизанской войны». Тэтчер даже склонялась к тому, чтобы удержать Гонконг силой, до тех пор, пока ее не убедили, что Китай — это не Аргентина, а остров не защитить войсками[3640]. Без Новых Территорий, которые составляли 92 процента колонии, Гонконг был невыгоден и несостоятелен. Поэтому Железная Леди сделала предложение китайским лидерам — Парламент откажется от суверенитета над Гонконгом в ответ на продолжающееся британское управление. И это сохранит процветание.
«Достопочтенная Маргарет Тэтчер», как ее называл переводчик, испытывала отвращение при виде Дэна Сяопина и его очевидной жестокости. Он был глухим, маленьким, приземистым, смотрел на собеседницу стеклянными глазами, словно китайский болванчик. Дэн курил, кашлял и все время пользовался белой эмалированной плевательницей. Но премьер твердо стояла на своем и даже настаивала на действенности викторианских договоров.
Дэн пришел в такую ярость, что сказанное им оказалось нельзя перевести. (Наиболее печатным высказыванием было то, что он не может разговаривать с этой «вонючей женщиной»). Премьер-министр была простужена, не смогла договориться с Дэном, подвернула ногу, выходя из Большого Народного Дворца, упала на четвереньки… Злобные китайские журналисты заявили, что она наконец-то решила отвесить земной поклон.
Они ошиблись. Хотя миссис Тэтчер настаивала на тайных соглашениях, к которым приходят тайным же образом, сама Железная Леди перешла к мегафонной дипломатии. На пресс-конференции в Гонконге она повторила, что верит в святость «неравных договоров», четко указав: страна, которая отказывается выполнять одно соглашение, вполне может отказаться выполнять другое.
