Если суммировать все, то европейская Калькутта считалась «не только самым красивым городом в Азии, но одним из самых прекрасных в мире»[320].
Тем не менее, как и другие британские анклавы, Калькутта была городом под осадой. Старуха с косой постоянно несла вахту, особенно — в жаркий сезон, когда на пушке в Форт-Уильяме можно было пожарить мясо, а люди скрывались под зонтиками даже от лучей полной луны.
Природа постоянно вторгалась в жизнь людей. По ночам тигры прогуливались за Чауринги, а днем часто оказывались достаточно смелыми, чтобы прыгать на лодки, курсировавшие недалеко от берега[321]. Шакалы, гиены, стервятники и бродячие собаки рыскали по улицам, хотя никто из них не мог сравниться по незапуганности с индийскими аистами, которые расхаживали с важным и надменным видом. Это были гигантские птицы, которые пожирали поразительное количество гниющих отходов, падали и мусора[322]. Они могли проглотить ногу теленка целиком, с копытом и железной подковой. Очистительная роль аистов была настолько жизненно важной, что кадетов из Форта-Уильям предупреждали: если кто-то нанесет птицам какой-то урон, это будет считаться серьезным правонарушением[323].
Дом правительства обеспечивал аистам место для ночлега. Впрочем, он приютил обезьян, виверр, летучих собак, летучих мышей, ворон, соколов и стаи ярко-зеленых длиннохвостых попугаев. Некоторые из этих животных и птиц наводняли само здание.
В сезон муссонов к ним присоединялись лягушки, ящерицы, змеи, муравьи, пауки, комары, мотыльки, жуки и множество других летающих, жужжащих (и кусающих) насекомых. Их было столько, что они покрывали стены, будто образцы различных видов, представленные в музее. В Калькутте не было занавесок, в которых бы не спрятались скорпионы или многоножки. Над зеркалами устанавливали небольшие крыши, по форме напоминающие пагоды, свечи часто ставили в суповые тарелки, наполненные водой. И там тонули мириады насекомых.
Гости, чье воображение было заражено гипертрофией тропиков, жаловались на тараканов размером с мышь и на крыс, напоминающих маленьких слонов[324].
Европейские общины были открыты для вторжения из царства животных. Они казалось еще более уязвимыми для налетов людей. Многие считали эти беды близнецами.
Сам Уэлсли говорил о возможных полчищах смуглых людей в белом муслине, наступающих из квартала, где проживали местные жители. Это считалось маловероятной возможностью, но о ней постоянно помнили. Такое напоминание давило психологически.
В отличие от строгого римского планирования города белых людей, которые изображались такими художниками, как Уильям Ходжес и Даниэл, «черный город» был хаотическим лабиринтом узких улиц без мостовых, кривых переулков в ямах и рытвинах, зловонных дворов. Время от времени на них попадались искусно построенные кирпичные дома, принадлежавшие землевладельцам, купцам или предпринимателям. Но по большей части «черный город» состоял из разлагающихся трущоб. Он представлял собой скопление полуразрушенных базаров, покрытых плесенью складов различных товаров, ветхих жилищ и хижин из глины, соломы и бамбука. Они ничем не были лучше ирландского домика или «самого грубого вигвама»[325].
«Черный город» окружали джунгли и болота, он фактически опирался о британскую столицу.
Город аборигенов сталкивался со столицей белых людей и другими путями. Уэлсли особенно беспокоила опасность заражения различными болезнями, а также пожары, которые могли перекинуться на английские дома из кварталов местных жителей. Атмосферу всего города отравляли коровники, бойни, цистерны со стоячей водой и открытые сливные трубы. Воняли костры, для которых использовался сухой навоз, по улицам разносились запахи специй, кокосового масла и перетопленного жидкого масла из молока буйволицы, которое обычно используется индусами при приготовлении пищи.
Религиозные процессии по Читпор-роуд привлекали такое количество индусов, что джентльмены-христиане, которые ехали среди них на повозках, лупили людей кнутами без разбора. В результате некоторые падали в канавы, а других давили ногами[326].
Жители красивых вилл на Гарден-рич были вынуждены нанимать слугу, который постоянно дежурил, чтобы отталкивать плывущие трупы от берега и направлять их в основное русло Гугли. Там они перемещались вверх и вниз с приливом. Каждый день мимо одного места проплывало до ста тел, становившихся добычей для стервятников, которые садились на них, а также для бродячих собак, вытягивавших покойников на берег[327].
Другие «неприятности» (таков английский эвфемизм для фекалий) были неизбежны[328].
Но если британская община не могла изолироваться топографически, она во все большей степени добивалась расовой сегрегации.
Расовый барьер присутствовал всегда, даже среди почитателей Востока. Например, сэр Уильям Джонс сравнил опыт «вынужденного прикосновения к чернокожему» с прикосновением к змее или южно-американскому угрю[329]. Уильям Хики был вынужден преодолевать отвращение и ужас перед тем, как вступить в половую связь с чернокожей женщиной[330].
Но ко времени Уэлсли дискриминация на основании расовой принадлежности все в большей мере наделялась законным статусом. Небольшое количество знатных индусов продолжали «свободно вращаться в модных кругах Калькутты»[331]. Несколько британцев считали, что индийская цивилизация не ниже и не уступает европейской, у них было много друзей среди местных жителей[332]. Но большинство индусов, даже те, кто имитировал английские манеры и выступал соперником англичан в литературных достижениях, не попадали в общество белых. Их туда не пускали. Часто в виде оправдания называлась несовместимость их привычек и обычаев с европейскими. В частности, индийские «идеи и обычаи в отношении женщин должны навсегда исключить их тесную связь с правящей расой в доме и личной жизни»[333].
Однако по сути британцы пытались выделиться в качестве доминирующей расы, правящей касты. Это означало и отвержение полукровок, «этих одиноких человеческих существ»[334], как их назвал один миссионер. В то время их называли индо-британцами или евразийцами (а в дальнейшем название сменилось на «англо-индусов»). Выдающиеся исключения допускались — например, командующий кавалерией Джеймс Скиннер. Но не было и мысли об ассимиляции по образцу Рима. Не стоял вопрос о том, что Ганг станет впадать в Темзу, как, судя по всему, сирийский Оронт затек в Тибр. В этом плане, как признает историк Р.Г. Коллингвуд, «британское владычество полностью отличалось от Римской империи»[335].
Как говорил лорд Валиант, межнациональное скрещивание может быть первым шагом в колонизации, создав союз между англичанами и местными жителями[336]. Однако оно будет гибельным, если продолжится и дальше. В период регентства все больше людей соглашалось: результаты смешения рас следует изгонять из общества и подвергать остракизму. Но, как писал Джон Малькольм, они останутся полезными союзниками, поскольку «их гордость от причисления себя к европейцам окажется больше унижения в каждом случае презрительного отталкивания»[337].
