Поэтому в начале 1957 г. была провозглашена так называемая «доктрина Эйзенхауэра». Она утверждала: во имя глобальной борьбы против коммунизма Америка будет оказывать экономическую помощь, а если ее попросят, то и военную помощь странам Ближнего Востока.
Лишь немногим понравились эти неоколониальные инициативы. Насер осудил такую неофициальную версию Багдадского пакта. Арабский мир в целом опасался (и имел основания опасаться) навязывания нового господина — Дяди Сэма вместо Джона Булля.
* * *
Отступление Британии из Суэца был «позорным и вредоносным событием», сравнимым с изгнанием Византии из Александрии в 640 г. н.э., когда сарацины установили штандарт Мухаммеда на стенах столицы Египта[2820]. Многие критики Идена в то время думали, что фиаско означает конец империи. Энтони Наттинг говорил о Суэце, как о «конвульсии умирающего британского империализма»[2821]. Заместитель секретаря кабинета министров по имени Бёрк Тренд решил: кризис 1956 г. был «психологическим водоразделом, переломным моментом, когда стало ясно, что Великобритания больше не способна быть великой имперской державой»[2822]. Даже «тори» правого крыла были опечалены. Джулиан Эмери считал: «Разрушение национальной воли стало самой большой потерей Суэца». В дальнейшем он писал, что это означало конец Содружества как «военного или экономического блока», крушение надежд на то, что такая добровольная ассоциация может послужить неофициальной заменой империи.
Суэц дал свежий импульс «нашим врагам» в Адене, на Кипре, Мальте и «зависимых африканских территориях»[2823].
Насер дал такой же вердикт, заявляя: это поможет африканским странам «настаивать на своей независимости». Он с надеждой добавил, что случившееся исключает использование в дальнейшем колониальных «методов девятнадцатого века»[2824]. Король Иордании Хусейн, который теперь смотрел на Вашингтон, воскликнул: «Какая трагедия! Настал день, когда Британия в конце концов упала с пьедестала, причем в этих местах»[2825].
Американцы тоже почувствовали, что тектонические плиты истории сместились в Суэце. Читая модного Арнольда Тойнби, а не старомодного Эдварда Гиббона, он считали: британская цивилизация ощутимо уступает их собственной, а Насер, судя по всему, является мужественным и энергичным новым азиатским Цезарем, который ответил на вызов супердержав.
Такие выводы стали для кое для кого катастрофическими. Дункан Сэндис, который стал министром обороны в правительстве Макмиллана, зашел так далеко, что сказал: «Фундаментально Суэцкий кризис ничего не изменил». Какое-то время, несомненно, он «печально вредил престижу Британии», но она не сделалась внезапно «державой второго класса». Сэндис ожидал быстрого «изменения мирового мнения в нашу пользу»[2826].
В начале 1957 г. «Экономист» высказал более умеренное предупреждение против тех, кто в то время представлял апокалипсис: «Осталось лишь немного сомневающихся в том, что Великобритания пытается играть большую роль, чем может поддерживать своими ресурсами — политическими, военными и финансовыми. На самом деле имеются признаки того, что упадок зашел слишком далеко. Кажется, есть люди, которые думают, что нашей империи, над которой никогда не садится солнце, осталось всего несколько шагов до судьбы Ниневии или Византии»[2827].
Тем, что британцы сразу же не разделили судьбу древних империй, они более всего обязаны Америке. Подозревая, что США намерены «сменить Британскую империю», Иден совершил большую ошибку с Суэцем — «не посоветовался с американцами»[2828], как намекал Черчилль. Его преемники, понимая статус своей страны, как спутника, не повторяли той ошибки — скорее, поступали наоборот. Со своей стороны Эйзенхауэр нацеливался использовать британского льва, хотя тот и был ранен, в борьбе против русского медведя. Это означало восстановление поврежденного альянса, поддержку и укрепление позиции Великобритании на Ближнем Востоке.
Поэтому (в отличие от мифа) британские легионы не отправились домой в 1956 г. Конечно, свобода действий Лондона была урезана Вашингтоном. Суровые экономические ограничения привели к сокращению размера Королевского ВМФ (который потерял четыре последних линкора) и окончанию призыва на военную службу. Но в 1957 г. правительство Макмиллана обеспечило мощное воздушно-десантное подразделение.
Хотя Суэц подвел Содружество «на грань распада»[2829], по словам канадского министра иностранных дел Лестера Пеарсона, оно оставалось глобальной единицей. И Великобритания, имевшая других союзников, как и ядерное оружие, все еще стремилась быть великой державой. После Суэца с помощью американцев она сохранила Багдадский пакт, но под другим названием — Организация центрального договора. Метрополия удержала таких друзей, как король Иордании и султан Маската. Она сохранила влияние в Ираке и Ливии до националистических переворотов в 1958 и 1969 гг. соответственно. Когда Кувейт стал независимым в 1961 г., его правитель подписал договор о дружбе с Британией для защиты против воссоединяющегося Ирака. В 1967 г. в Персидском заливе находилось свыше десяти тысяч британских военнослужащих. До того, как финансовое и антиимпериалистическое давление соединились в период между 1968 и 1971 гг., Британия властвовала в феодальных эмиратах на границе Аравийского полуострова, которые сами когда-то были стражами ворот к индийскому драгоценному камню, а затем стали стражами «черного золота» Персидского залива.
Более того, сменяющие друг друга правительства в Лондоне вступили в кровавую схватку, чтобы сохранить базу в Адене. Это было одно из самых яростных и запутанных сражений за независимость. Оно показало, что Великобритания все еще имеет намерение и возможности остаться на Ближнем Востоке. С другой стороны, Суэц послужил явным уведомлением о том, что пора уходить.
Разгром стимулировал арабский национализм. Он вдохновил народное презрение и ненависть к Британии, которые лучше всего были выражены «Голосом арабов» на радио Каира. Даже представители англофилов, интеллигенции Ближнего Востока, отдалились из-за полной неуместности авантюры Идена. Как сказал один египетский юрист английскому другу в Адене, «вы дали нам Шекспира, Оскара Уайльда, Диккенса… И все это испорчено, это оплевано Суэцем, союзом с израильтянами. Как, как вы могли это сделать?!»[2830]
Таким же относящимся к делу вопросом был и другой: почему, почему британцы оставались в Адене до 1967 г., когда база утратила свой смысл? Крошечная колония всегда являлась аванпостом Индии, ценилась за прекрасную природную гавань, окруженную двумя красноватыми вулканическими полуостровами, выходящими «в море, как клешни омара, закопанного в песке»[2831].
Аден был захвачен в качестве угольного порта и бастиона в 1839 г. Почти на протяжении века им управляли из Бомбея. По общему признанию Калькутта, Дели и Лондон тоже вмешивались. Какое-то время между войнами Королевские ВВС отвечали за оборону Адена. А когда Министерство по делам колоний взяло его под контроль в 1937 г. (в год последней кампании имперских завоеваний Великобритании в районе Хадрамаут на юге Йемена), то приписало колонию короны своему Центральноафриканскому отделу.
Однако город, который разросся с разрушающегося скопления лачуг до процветающего свободного порта, все еще казался пригородом индийского субконтинента. Многие здания, в особенности, белый анклав недалеко от пароходных причалов, напоминали индо-сарацинские здания в Бомбее. Пыльные военные городки, построенные на золе и шлаках, вдохновили Киплинга на знаменитое сравнение: Аден был «словно печь, которую никто не разжигал много лет»[2832]. В роскошных открытых для всех садах стояла бронзовая статуя королевы Виктории весом две тонны. Королева восседала на белом мраморном троне, глядя на свое первое колониальное приобретение. Процветали торговые дома парсов. В старом городе-космополите дхоти встречались почти столь же часто, как футы (йеменские юбки). Здесь канавы были полны чарпоев (деревянных кроватей на веревках, чтобы спать на улице), потому что «ни одно дуновение ветерка не нарушает неподвижности жаркого воздуха, а голый круг унылых серых скал заставляет взгляд остановиться и ловит в капкан солнце, превращая город в печь»[2833]. На базарах, построенных из кирпича, паслись коровы и козы, пахло карри и прочими специями. Полицейские в форме цвета хаки носили малиновые тюрбаны, как в Пенджабе.
