Уинстон с сожалением говорил своей жене Клементине о том, что лидер консерваторов Стэнли Болдуин «считает, что времена зашли уже слишком далеко для любого мощного утверждения имперского величия»[2233].
Болдуин заявлял, что Черчилль вернулся к тому времени, когда был младшим гусарским офицером в 1896 г. По индийскому вопросу, как далее отмечал лидер «тори», он напоминал короля Георга III, «одаренного языком Эдмунда Бёрка»[2234]. Используя более современное сравнение, сэр Сэмюэль Гор, новый министр по делам Индии, считал, что Черчилль хотел править Индией, как Муссолини правил Северной Африкой. Биркенхед мог отмахнуться от чопорного и изнеженного Гора, как «последнего в ряду тетушек — старых дев»[2235], но это было справедливое замечание.
В то время Черчилль восхищался дуче и разделял его устаревшую точку зрения на колониальные владения, считая их мерилом национального величия. Он открыто осуждал индийскую политику либеральных «тори» вроде Ирвина, Болдуина и Гора, как слабую и пораженческую, правильно считая ее дальнейшим шагом (после Ирландии и Египта) в долгом отступлении империи. Они думали (не менее правильно), что прошел тот день, «когда собственнический инстинкт Уинстона можно было применять к империям и им подобному». Как писал Ирвин, «с этой концепцией империи покончено»[2236].
С ней было покончено по разнообразным причинам. Индия менялась различными путями, которые Черчилль не мог понять. Он не был там с викторианской эпохи и не позволял красивой чистоте своей мысли запачкаться разговорами с «каким-либо чертовым индусом», включая Ганди. Беспрецедентный рост населения, с 306 миллионов в 1921 г. до 400 миллионов в 1947 г., увеличил социальное напряжение и снизил британский контроль, особенно—в густонаселенных городах субконтинента. К концу 1930-х гг. 15 процентов населения, по большей части мужчины, умели читать. Это давало им доступ к националистической пропаганде.
Великобритания все еще имела крупные финансовые интересы в Индии, что оказалось особенно ценным во время Великой депрессии. Столь ценным являлся приток золота с Индостана. Крестьяне продавали драгоценный металл, чтобы компенсировать низкие цены за собранный урожай — к радости министра финансов. Как Невилл Чемберлен писал своей сестре в феврале 1932 г., «поразительное золотое дно, которое мы обнаружили в индийских скрытых запасах, позволяет нам жить в роскоши»[2237].
Однако в то время рвались экономические связи между двумя странами. Индийский бизнес развивался независимо от Великобритании, а капитаны коммерции давали все больше денег Конгрессу. Между войнами британцам стало ясно, что несмотря на колебания в получаемых преимуществах и понесенных расходах, Индия представляет собой «уменьшающиеся активы»[2238]. В частности, субконтинент производил свои товары из хлопка, а также импортировал дешевую ткань из Японии, и больше не представлял собой большого рынка для продукции Ланкашира.
Более того, Великобритания под угрозой ухода в отставку Исполнительного совета вице-короля, не могла даже не позволить Индии наложить защищающие пошлины на английский текстиль. Тем же самым образом Законодательное собрание Дели не позволило британцам использовать индийскую армию так, как они делали в прошлом. Лондону пришлось оплатить ее переоснащение перед Второй Мировой войной.
Более того, продвижение по службе индийских офицеров вызывало негодование с обеих сторон разделяющей по цвету черты. Один индус, обучавшийся в Сэндхёрсте, сказал: «Меня называли «черным» в офицерской столовой»[2239].
Экспорт рабочей силы на основе кабальных договоров был запрещен в 1917 г., поэтому субконтинент более не представлял собой резервуар имперской рабочей силы. Он не был и богатым полем для занятости белых, поскольку административные посты во всей большей мере переходили к индусам. К 1940 г. они составляли большинство на индийской гражданской службе. Желающих из Соединенного Королевства отговаривали из-за страха перед грядущим концом правления. Наблюдалось ослабление хватки Британии в отношении своих ценных владений, и это нельзя отрицать. Неру использовал другой образ: чужеземное правительство был зубом, все еще крепко сидящим, но уже в сильной стадии загнивания.
Лорд Уиллингтон, который сменил Ирвина на посту вице-короля в апреле 1931 г., намеревался остановить загнивание. Он давно служил в Индии и верил в жесткое и сильное управление. Этот человек не собирался терпеть «всякую чушь» от националистов, обращался с ними при помощи «стремительного наступления бамбуковых палок» на улицах и порки завязанными узлами веревками в камерах[2240].
Он отказывался вести переговоры с Ганди, считая, что святого в нем затмил торговец. Уиллингдон утверждал, что Ганди «сильно напоминает Макиавелли, он является самым большим и вечно торгующимся политическим пустозвоном и мошенником, которого я когда-либо встречал». Таким образом, когда махатма вернулся с пустыми руками со второго круглого стола в Лондоне, где его приветствовал Ист-Энд, хотя король Георг в Букингемском дворце гневно смотрел на его голые колени, Ганди снова арестовали. Были арестованы и восемьдесят тысяч его последователей и приверженцев: участники Конгресса, которые помогали ужасающе обедневшим жителям Объединенных Провинций сопротивляться поборам землевладельцев.
Уиллингтон не только ввел интернирование, но и более жесткую цензуру, удостоверения личности, большие штрафы, запрет на собрания, ограничения на передвижения (например, запрет на велосипеды) и даже постановления по одежде (были запрещены головные уборы, подобные пилотке, которую носил Ганди).
По словам Джавахарлала Неру, власти превратили Индостан в огромную тюрьму человеческого духа. Сам вице-король признавался, что «становится чем-то вроде индийского Муссолини»[2241].
Новое национальное правительство Рамси Макдональда, которое дразнил легион Черчилля и била экономическая буря, поддержало Уиллингтона. В конце концов, его методы оказались эффективными. Он прикрыл «несогласных». Ганди, который был более склонен перестроиться, чем выступать против и бросать вызов британцам, вначале ограничил, а потом (в апреле 1934 г.) прекратил гражданское неповиновение.
Это разозлило Неру, который отмечал умение и склонность британцев подстраивать свои нравственные ценности под материальные интересы. Он хотел усилить сопротивление и угрожал порвать с махатмой, который подал в отставку из партии Конгресса (хотя продолжал в ней доминировать).
Так Уиллингтону удалось ослабить и разделить националистов. Однако он сам больше всего напоминал монарха из династии Бурбонов в последние дни старого режима. Это был серый и скучный человек, ленивый и надменный, но при этом учтивый, вкрадчивый, любезный и элегантный. Он любил грандиозные шоу и устраивал праздники, достойные Версаля. На одном из балов-маскарадов вице-король даже появился одетым Людовиком XVI в сопровождении жены, одетой Марией-Антуанеттой.
Уиллингтон с особым изяществом устраивал торжества в новом зале для торжеств с белыми мраморными стенами, красным полом из порфира и желтыми колоннами из яшмы. Его одежда была украшена золотой тесьмой, знаки отличия украшены бриллиантами, а шпага — драгоценными камнями. Всему этому соответствовали блестящие тиары, роскошный жемчуг и лиловые парчовые платья леди Уиллингтон. Она больше всего любила лиловый цвет и переоформила много комнат во дворце вице-короля — к отчаянию Лутьена, который называл это дурновкусием[2242], а также говорил, что она может приделать эркер к Парфенону.
