Однако многие из этих достижений помогли расширить разрыв между европейцами и азиатами. Новые средства связи вели к сегрегации. Теперь белые играли между собой, «признаком британской цивилизации на Востоке был мешок с клюшками для гольфа»[1994]. Они основали эксклюзивные кварталы в Куала-Лумпуре и избегали братания, изолировали себя в горной местности на базах, покрытых штукатурной с каменной крошкой и пародирующих замки Тюдоров. Колонизаторы устраивали на Камерунском нагорье резиденции, подобные тем, что имелось во Внутренних графствах. Кроме всего прочего, сахибы общались с мем-сахиб, которые поддерживали менталитет лагерей первопроходцев, окружавшихся повозками для защиты от всех местных жителей. По большей части европейские женщины жили в затворничестве.
Конечно, как утверждали феминистки, женщины во всей империи сталкивались с непреодолимыми трудностями. За малым исключением, у них не имелось существенной работы и независимой роли. Их удерживали от изучения местных языков из-за предполагаемого неприличия этих слов. Им скармливали мрачные и жуткие истории о похоти жителей колоний. Несомненно, целью было увеличить зависимость от белых мужчин, для которых насилие против белых женщин было мощным символом политической мести против правящей группы[1995].
Британки оказывались в чужеродном, иногда враждебном, но часто — непонятным и непостижимом мире. Как и жена районного комиссара в романе Джойс Кэрри «Мистер Джонсон» (1939 г.), действие которого происходит в Африке, они часто не могли «понять значение» живописных или уродливых сцен вокруг себя[1996].
В районе Тихого океана, по словам одного чиновника, британские женщины знали жителей островов только как слуг и «не могли понять, что может быть какая-то разница в ранге между одним ниггером и другим»[1997].
Их разум на Индостане оставался закрытым. «Индусы! — восклицает миссис Бристоу в «Индийских каникулах» (1952 г.) Джозефа Акерли. — Я никогда о них не думаю»[1998].
На самом деле, по словам Айрис Портал, «трагедией британской Индии являлась неподготовленность мем-сахиб»[1999]. Даже хорошо подготовленные мем-сахиб могли развить непобедимое отвращение к азиатам. «На самом деле я думаю, что ненавижу женщин больше, чем мужчин!» — писала леди Григг. Она находила их «полуцивилизованными и совершенно отвратительными и отталкивающими». Особое отвращение у нее вызывали отделанные блестками сари и тучные тела, «такие грубые, бесформенные, без корсетов»[2000].
Не нужно говорить, что некоторые европейские женщины выражали к местным симпатию, сочувствие и были бескорыстны. Они с готовностью дружили с женщинами с другим оттенком кожи[2001], предпочитали наводить мосты с местными людьми, а не играть в бридж с себе подобными. В Хартуме одна британка пыталась научить суданских девочек шотландским песням на несколько голосов. В Лагосе Женская лига учила приготовлению пищи, гигиене и шитью. Но многие из тех, кто называли себя леди, были ленивыми, надменными «мегерами» (это слово использовал Нирад Чоудри)[2002].
«Белая женщина с прямой, как кочерга спиной, вся обернутая китовым усом», — это не просто стереотип, придуманный мужскими предрассудками[2003]. Она была вездесуща, ей было скучно, у нее не имелось целей. Эта женщина была самодовольна, педантична и назойлива, ей было нечего делать, кроме как проклинать страну, ругать слуг, писать письма домой, играть в теннис и обмениваться сплетнями с подругами за джином или виски. Если вы встречали ее в клубе «Гарден» в Коломбо, то, как сказал Леонард Вулф, она могла «сказать вам, что вы ели на ужин две недели назад в Джафне»[2004]. Британка непомерно беспокоилась и суетилась из-за отличительных черт статуса и тонкостей этикета. Говорили, что «появление первого серебряного кофейника изменило лицо Нигерии»[2005]. В Малайе она помогала установить между двумя расами «железный занавес незнания»[2006].
Парадоксально, что культурная гармонизация тоже усиливала расовое отчуждение. Распространение в Малайе западной одежды, образования, кино, спорта и привычек, побудило британцев настаивать на их собственном своеобразии и неповторимости. Это отмечалось различными путями. Правительство следило, чтобы белые никогда не подвергались унижению (как это считалось) службы под началом азиатов. Британцы жаловались, что китайцы недостаточно почтительны, отказываются отступить перед ними в сторону на улицах Куала-Лумпура. Они пытались настоять, чтобы их китайские слуги носили косички — в знак уважения и того, что они не испорчены цивилизацией. Власти депортировали белых машинистов, чистильщиков сапог, проституток и других британцев, занятых на лакейских и неуважаемых работах. Предпринимались спорадические попытки держать расы отдельно друг от друга. Например, неевропейцы могли останавливаться в гостинице «Раффлес» в Сингапуре, но их не пускали в танцевальный зал.
Зарождающееся соперничество давало новые стимулы древней антипатии. Во время кругосветного путешествия лорд Нортклифф яростно выступал против «важничающего, хвастливого, пьющего виски с содовой, носящего очки в роговой оправе и пишущего авторучкой англизированного туземца. Абориген любит думать, что поскольку обладает инициативой и прекрасной памятью, позволяющей все впитывать, словно промокательная бумага, и сдавать экзамены, то он равен англосаксу. Он знает о своей Неполноценности, и поэтому ожесточен и опасен»[2007].
Нортклифф болезненно относился к экзаменам. Говорили, что единственный тест, за который он когда-либо получил положительный результат, была реакция Вассермана на сифилис. Но подобные характерные обличения могли слышаться по всей Юго-Восточной Азии в период между двумя мировыми войнами.
Ничто не отделяло британцев от их подданных в империи более сильно, чем вездесущий клуб. Там, где карта была окрашена в британские цвета, колонизаторы создавали в большей или меньшей степени точные копии дворцов на Пэлл-Мэлл. Целью было кого-то исключить, а кого-то включить, как делалось и в метрополии. Например, в Лондоне в «Праттс» женщин не только не допускали, но и запрещали им звонить в клуб по телефону. Чтобы вступить в «Бифстейк», «требовалось быть в родстве с Богом» (как заявляли участники, еще и в достаточно близком).
Колониальные клубы возникали в виде социальных бастионов. Белых убеждали их посещать для поддержания солидарности, как видно из «Пути в Индию» Форстера. Самые первые могли располагаться в хижинах с соломенной крышей, где мебель состояла из двух скамей и толстой доски. Когда в сезон муссонов земля становилась слишком влажной для игры в поло, участники могли устроить праздничный костер из всего строения вместе со счетами клуба — только ради того, чтобы все начать снова на следующий год.
Вскоре появились более постоянные строения, хотя многие оставались довольно жалкими. Кандийский клуб на Цейлоне был тесным, убогим, мрачным и довольно грязным[2008]. Европейский клуб в Аккре выглядел, как «устаревший железнодорожный вокзал» (чем, возможно, и был)[2009]. По легенде он изначально служил Балморалом этих мест и был пожертвован Западной Африке, когда королеве Виктории потребовалось более современное и роскошное место для размещения. В клубе «Юнион» в Адене деревянные жалюзи выцвели, железные детали ржавели, вывески, покрытые зеленым сукном, поистрепались, веранды осели. «Клуб дурно пах загнивающей империей»[2010].
