После американской Войны за независимость, которая привела к появлению такого количества ораторов, выступающих за свободу, в Британии работорговлю проклинали все больше. Ее жестокость вошла в предания.

Защитники работорговли пытались оправдаться в традиционных терминах. Они утверждали: «Это основа торговли, поддержка наших колоний, жизнь нашего флота и первопричина нашей национальной промышленности и богатства». А значит, отмена рабства приведет к потере Вест-Индии, краху Британской империи и развалу метрополии.

Депутат Парламента из числа противников отмены рабства выразился прямо: хотя работорговля и не является «дружественной» профессией, ею не является и работа мясника. «Однако телячья котлета — очень хорошая вещь»[166].

Но аргументы, основанные на чистом эгоизме и корысти, только возбуждали моралистов. Под все усиливающимся давлением с их стороны сторонники работорговли тоже пытались оправдаться с точки зрения этики: мол, рабство санкционировано Священным Писанием и классической цивилизацией. Прибыль и принцип являлись двумя сторонами одной монеты, как слон и замок на золотой гинее. Спасая африканцев от дикости и варварства, люди, занимающиеся перевозками, хотят, чтобы товар достиг рынка в первоклассном состоянии. Поэтому, естественно, они прилагают усилия к тому, чтобы путешествие через Атлантику «стало одним из самых счастливых этапов в жизни нефа»[167]. Но и владельцы хорошо относятся к своим рабам — называют их «неграми», «помощниками плантаторов», даже «рабочим классом»[168]. Хозяева проявляют родительскую благосклонность и доброту, чтобы добиться от рабов максимальных результатов. Условия их содержания улучшаются и могут служить предметом зависти «половины крестьян в Европе»[169].

Хотя официальные заявления и возражения плантаторов были лицемерными, они не являлись полностью ложными для чернокожих и белых общин, как и повсюду в случае слуг и рабов. Имелась некая форма совместного существования, иногда становившаяся взаимовыгодной. Рабы и хозяева оказались «так тесно связаны и слились вместе», что один путешественник посчитал «почти невозможным их разделить»[170]. Но протесты плантаторов во все большей степени тонули в криках самих рабов[171].

Это происходило из-за нравственной революции, которая случилась во второй половине XVIII века. Джон Ньютон явился ее воплощением. В 1760-е гг. его одолевали сомнения, но к 1780-м гг. Ньютона уже трясло от этого дьявольского предприятия. Он хотел стереть пятно, которое рабовладение «оставило на характере нашей нации»[172].

Ньютону удалось сделать Уильяма Уилберфорса сторонником отмены рабства. Мощные силы вели к переменам. Возможно, главной среди них стала возрожденная евангелистекая церковь. Ее проповедники которой объявляли о спасительной силе религии сердца (чем вовлекаясь, по мнению многих умеренных англикан, в «заговор против здравого смысла»)[173].

Квакеры и баптисты были убеждены, что африканцы изначально являются грешниками, а их души готовы к спасению и искуплению грехов. Они давно выступали против работорговли. Но никто не имел большего влияния при разоблачении «изощренного злодейства», чем основатель методизма Джон Уэсли[174].

Работорговлю атаковали и французские философы. Вольтеровский Кандид заметил: когда у раба отрезают руку и ногу, это считается ценой, которую запрашивают за сахар, отправляемый в Европу. (Правда, Вольтер, олицетворение Просвещения, судя по всему, участвовал в работорговле и определенно согласился на то, чтобы один невольничий корабль назвали в его честь).

Романтики идеализировали «благородного дикаря». Патриотизм усиливал гуманизм по мере того, как национальное самосознание Британии кристаллизовалось вокруг идеала свободы.

В своем рассказе об отмене работорговли, за что он так доблестно боролся, Томас Кларксон цитировал поразительные стихи Ричарда Сэведжа. В них предсказывался крах римских масштабов, если Британская империя предаст свои принципы. Персонификация Общественного Духа вызывает в воображении перспективу возмездия за все, что не является царством справедливости и хартией свободы. Поэт предупреждает:

Эти строки — чуть менее чем преждевременная погребальная песнь по Британской империи.

Кампания против работорговли, которая официально началась в 1787 г., когда было основано Общество по борьбе за отмену рабства, стала первым и самым долгим общественным движением в британской истории. Оно активизировалось после американской Войны за независимость, затем его стимулировало начало Великой французской революции.

Революция казалась победой исключительной важности, торжеством суверенного народа над наследственным деспотизмом. Она открыла для воображения новый мир — тысячелетие свободы и справедливости, во время которого будут реализованы самые невероятные мечты Просвещения. А если конкретнее, то французские революционеры осудили и разоблачили «аристократов кожи»[176], в 1794 г. отменив рабство.

По другую сторону Ла-Манша реформаторы предпринимали новые усилия. Отчеты, встречи, петиции, обращения, бойкоты сахара, речи в Парламенте и за его пределами помогали найти поддержку. Джосайя Веджвуд, который именовал себя «генералом Вселенной, изготовляющим вазы», выполнял работы в стиле неоклассицизма (он получал вдохновение от античных предметов, найденных во время раскопок Помпеи и Геркуланума). Веджвуд придумал самую известную форму пропаганды. Его собственная, строго управляемая рабочая сила производила тысячи керамических изделий с рельефным изображением из яшмы на белом фоне раба, закованного и стоящего на коленях. На вазах ставилась печать Общества по борьбе за отмену рабства, а по внешнему краю шла надпись: «Разве я не человек и не брат?»[177]

Это разрывающее сердце обращение вместе с покорной позой чрезвычайно сильно подействовало на всех британцев. Образ появлялся на брошах, браслетах, табакерках и других модных предметах. Он же оказался на фарфоре массового производства, сопровождаемый простыми стихами, напоминающими пьющим чай, что «сахар омыт негритянскими слезами»[178].

В конце концов, доктрина предоставления свободы с эхом революционной мантры «свобода, равенство, братство» фатально навредит вере Британии в свою империю. Никто не проповедовал эту доктрину с большим пылом, чем Уилберфорс, лидер аболиционистов («святых», как их прозвали в Парламенте). На самом деле он был очень консервативным и искренним филантропом. Уилберфорс очень хотел уничтожить пороки — особенно, среди людей, чей доход, как выразился Сидни Смит, не превышает 500 фунтов стерлингов в год[179].