Во время двухмесячного путешествия, особенно, если оно затягивалось из-за штормов или штилей, рабы вели жизнь, подобную агонии. Они задыхались в тесном помещении, «дышали отвратительным воздухом, катались в собственных испражнениях». Железные кандалы врезались им в плоть, их плохо кормили, начинались болезни. Худшим убийцей считалась дизентерия. Она распространялась из-за того, что еду подавали в общих ведрах, включая такие «деликатесы», как маис с густым соусом из пальмового масла, муки, воды и перца, а также вареные конские бобы. Предполагалось, что эти кушанья вызывают запор.
Иногда раб мог обнаружить, что прикован к разлагающемуся трупу. В конце концов, мертвеца выбрасывали акулам, постоянно сопровождавшим корабли работорговцев. При хорошей погоду предпринимались попытки вымыть нижние палубы, что делалось с использованием уксуса и лимонного сока. От запаха пытались избавиться при помощи горящей смолы и самородной серы, которые жгли на сковородках. Более того, рабам иногда давали ром и табак и заставляли выполнять физические упражнения на палубе. Но если они демонстрировали вялость или неповоротливость, применялась плеть— кошка-девятихвостка. Как отмечал один свидетель, «радость помучить другого человека — это естественная склонность тех, кто занимается такой недопустимой коммерцией»[135].
Не выдерживали даже самые «приличные» капитаны. Джон Ньютон, который в дальнейшем написал «Поразительную Грейс» и «Как сладко звучит имя Христа», совершенно спокойно относился к использованию тисков для больших пальцев. Но он осуждал «излишние вольности», разрешенные в отношении не закованных в цепи рабынь (которые составляли примерно треть одной поставки).
Рабыни часто «становились жертвами грубой похоти белых дикарей»[136].
Меньшая часть судов представляла собой «наполовину сумасшедший дом, наполовину бордель»[137]. Там происходило жестокое насилие и пьяные оргии, достойные маркиза де Сада, чьи последователи находили рабовладельческое общество Вест-Индии «идеальным испытательным полигоном»[138].
Рабы часто сопротивлялись. Иногда они пытались отказаться от пищи, и тогда их кормили насильно. «Раскаленные докрасна угли клали на лопату и подносили близко к губам, чтобы опалить и обжечь их»[139]. В одном плавании из восьми рабы устраивали мятеж. Почти всегда такие восстания зверски подавляли. Часто невольники перебирались через сети, которые свисали с боков судна для предотвращения самоубийств, после чего бросались за борт. Идя ко дну, они поднимали руки вверх, «словно радуясь, что вырвались»[140].
Европейцы любили говорить, что африканцы не знают свободы, поэтому не могут ее любить. Но жизнь свидетельствует совсем о другом. По словам Оттобаха Кугоано, который сбежал в Англию и получил образование, «идеалы горят столь же ревностно и горячо в груди эфиопа, как и в груди любого другого жителя Земли»[141]. Одна женщина ела землю, прибывшую с грузом африканского ямса. Как казалось, она «радовалась возможности получить хоть что-то с родной земли».
Рабы выли от боли из-за потери свободы[142]. Никто яснее не осознавал, что рабство — это худшее из зол, поскольку порождает все остальные разновидности зла.
Ямайка, крупнейший поставщик сахара для Британии и рабовладельческое «депо», выглядела с моря, словно кусочек рая. Высокие красноватые горы на фоне сапфирового неба, окутанные легкой дымкой и покрытые густой зеленой растительностью, « выглядели, словно только что созданные»[143]. На языке араука «Ямайка» означает страну, богатую источниками. В каждой долине острова есть свой ручей, а в каждой расщелине — свой водопад.
Христофор Колумб назвал Ямайку «самым красивым островом из всех, которые он когда-либо видел в Индии»[144].
Холмистая местность острова покрыта рощами гвоздичного перца и тамаринда (индийского финика), там растут кокосовые пальмы, пальмы сабаль, апельсиновые деревья, горная капуста. Как заметил один путешественник, они «перемешиваются с раскачивающимися плюмажами бамбука, тут и там виднеются топинамбуры, густые кусты олеандра, красным и малиновым цветом мерцают африканские розы, поднимаются живые зеленые изгороди из жасмина и виноградной лозы, заметны свисающие, словно маленькие факелы, пучки сирени, серебристо-белые и шелковистые листья портландии… Все они вместе составляют разноцветное кружево. С Ямайкой в этом могут соперничать лишь немногие страны. И никто не в состоянии ее превзойти»[145].
В прибрежных долинах возделывалось много сельскохозяйственных растений, но царем среди них считался сахарный тростник. По мнению путешественников, только что засаженное поле — «одно из самых великолепных зрелищ растительного мира»[146]. В гавани Кингстона, огромной и закрытой, могли бы встать на якорь все суда Королевского Флота. И сама казалась потрясающе живописной.
Город Кингстон представлял собой прямоугольник, его улицы поражали геометрической точностью. Зданий было около трех тысяч зданий. Многие из них, располагавшиеся на возвышенности, выглядели изящными, изысканными, построенными со вкусом особняками из двух или трех этажей. Там имелись зеленые и белые веранды, а балкончики на нижних этажах защищали подъемные жалюзи, состоявшие из широких пластинок.
Но внешний облик обманчив…
Главный порт Ямайки окружали болота и лагуны. Климат там был настолько нездоровым, что европейские галеоны редко оставались в этих местах надолго. А если они оставались, то приходилось хоронить половину команды.
Другие плодородные области считались такими же пагубными. Пруды со стоячей водой отравляли воздух. Черными ночами появлялись жуки-светляки, начиналась тропическая какофония: «Громкое гудение, жужжание, чириканье, свист, хрипы бесчисленного количества рептилий и насекомых, которые только водятся на земле, в воздухе и воде»[147]. Более того, остров подвержен ужасающим природным катаклизмам: грозам, большим пожарам, землетрясениям, оползням, ураганам, приливным волнам, извержениям вулканов. Колония оказалась такой негостеприимной, что многие белые хотели не только быстро обогатиться, но и быстро убраться оттуда. Как сказал один губернатор Ямайки, женщинам приходилось «выходить замуж и хоронить»[148]. А мужчинам — совершать набеги и поспешать.
Население Кингстона составляло 280 000 человек. Это были по большей части чернокожие, имелось некоторое количество мулатов. Город сделался ульем с яростной активностью населения. Рытвины на широких песчаных улицах заполнялись мусором, отрубями, навозом и всякой грязью. Скрипели повозки, которые тащили волы или лошади. На верфях, где ежедневно опорожнялись сливные баки города, рабы вручную сгружали и загружали ящики и узлы. Загорелые купцы в соломенных шляпах решали деловые вопросы с «донами, похожими на мавров, одетыми в льняные костюмы»[149]. И все они дымили сигарами. Потные плантаторы в квадратных синих мундирах с латунными пуговицами, в белых брюках и высоких сапогах, напоминающих ботфорты, ждали, когда смогут купить рабов.
После трудностей морского путешествия через Атлантику, африканцы, добиравшиеся до Вест-Индии, выглядели похожими на тени, а не на людей[150]. Большинство напоминали скелеты, многие оказывались больны, некоторые сходили с ума. Поэтому их готовили к выставлению на продажу - кормили, мыли, натирали пальмовым маслом, пока тела не начинали блестеть. Их успокаивали глотками спиртного и курительными трубками. Седые волосы сбривали или перекрашивали. Чтобы скрыть следы «кровавого поноса», некоторые корабельные врачи затыкали здание проходы рабов паклей, что вызывало ужасающую боль. Использовалась смесь ржавчины, лимонного сока и пороха, чтобы скрыть внешние симптомы фрамбезии — тропического заболевания, связанного с поражением кожи.