Было видно, что молодые люди не хотели бы, чтобы раненому оказывалась помощь. Катька загнанно оглядывалась — толпа ее поддерживать не собиралась.

— Они врачи, они долг свой исполняют, — донесся откуда-то из-за спин зевак голос, прекрасно знакомый Женьке и Катьке. Молодые люди в панике обернулись и увидели Костю. Лица их побледнели.

— Работайте, девочки, «скорая» уже в пути, — успокоил Костя подруг.

Молодые люди исчезли, а Катька и Женька взялись за работу.

— Поди ж ты и спасут… — прошептала одна бабка своей товарке.

— Вряд ли, — с сомнением в голосе сказал Костя. — По пуле в горле и легком — не смогут они.

Женька и Катька сами видели, что помочь здоровенному кабану не смогут. Он умер через десять минут на их руках. «Скорая» все не ехала, потом стало известно, что лопнуло колесо и вся бригада сама чуть не загремела под фанфары. Но девчонки продолжали спасать бандита (в кого еще будут стрелять?). В кармане его лежали документы на имя Кезина Константина Петровича, известного авторитета. С фото смотрел отвратительный тип с порванной губой, сломанным носом и приросшими к черепу ушами.

Сестрица, Аленушка, выйди, выйди на бережок. Луна взошла вострая, немцы ходят пьяные, бабы ягие шастают на метлах, хотят меня зарезати.

Дрались мы и с немцами, и с ягими бабами, и первые на железных лошадях скачут, а вторые железными зубами щелкают, и смотрят на нас в лорнеты, и давят нас перстнями и подковами, а на тех перстях и коронах печати стоят, круглые, раззолоченные. Как дыхнут мертвым дыхом на печать, как притиснут ею белы груди, так сердце вон из грудей, так и глаза вон из глазниц. Выше ноги от земли, встанешь на воздух, вроде и не дотянутся до тебя злые вороги, да вместо тебя десятерых положат. Злые свиньи волков погрызли, свист да лай вокруг, и в ушах звон, и в ногах дрожь, и в душе стон, и душа вон.

Братец мой, Иванушка, тяжел камень, на дно тянет. Не послушал ты меня, испил из козьего копытца.

А хлебнул беды — куда денешься? Что в себя впустил — изживешь когда? Слаб ты еще да глуп, братец Иванушка, сердцем понять, да умом распутать пытаешься, да силой силу переломить. Кто же покорится покоренному? Где же сила тоя, братец? В копытцах да рожках, в зубах молочных да ножках немочных? Вы уж походите по земле, по воздусям яко ангелы не плавайте, тесно вам с ними в эфирах, так уж лучше пусть ангелы по небесам, чем козлы парить будут, ибо сказано — ангел на земле лучше козла в небеси, но и от него толку никакого.

Сестрица, Аленушка, выйди, выйди на бережок. Ратные черви копошатся под копытами, землю из под ног выгрызают, и ступить теперь некуда. Побивают нас уж не десятками, а тьмами, немцы гавкают, бабы ягие лают, злые свиньи рылами рвы роют да воду льют, которую из рек да озер повыпили. Желта та вода, как глаз нехороший, и не плывет по той воде дерево, но на дно идет, да цепи железные по ней змеятся, словно живые, и не тонут. И где нам силушку взять такую непомерную, чтоб и рвы осушить, и цепи порвать, и баб ягих с немчурой поганой да свиньями гнусными одолеть? Ох, и останусь я один в поле супротив вражьей силы, и помирать не хочется, и помощи ждать неоткуда.

Братец Иванушка, тяжел камень, на дно тянет. Кто ж тянул тебя на ворога силой идти, кто ж звал? Или правое дело за спиной почуял? Уж никто бы не сказал, никто не надоумил бы сам-герой во чисто поле выходить да ворон побивать, от коих все небо черно.

Да что же ты мне городишь, дура?! Сам я вызывал их землю топтать, сады рубить да хлеба жечь?! Или похвалялся, что во полон возьму и жен их, и детей?! Издревле на моем огороде чужая коза капусту ест, чужая рука мое берет, что унести может, а что не по силам — огню предает! И не потому, что звал я их, а потому что под боком я у них, потому что смеюсь во весь голос, пою на всю деревню, пир на весь мир закатываю, коли есть чем пировать, а коли нечем — последним поделюсь. И не ломлю я уж силу силою, прячусь в подпол, за околицей хоронюсь. Да что же мне, песню оборвать, смех слезами залить, подавиться куском?! Много я оставил им, чтобы в покое меня оставили, но ведь им надо всё, что есть у меня. А только смех и песни одни и остались, да и кусок хлеба — тоже последний. Не отдам. Не хочу отдавать. Только сил уже нисколько не осталось.

Тяжело, братец, как тяжело, камнем на шее немочь, ни встать, ни разогнуться не дает. Куст ракитовый руку протягивал, все вытащить пытался, да только тонкие пальцы, не держат. Что же ты смеешься в голос, песни пьяные орешь да последним делишься? Ворог лютый не за бугром лютует, а за дверью ходит, за стеной таится, бабы ягие не в лесах прячутся, а под забором кости моют. Кто ж добро свое другим показывает? Кто ж делится последним, когда детей малых кормить нечем? Козлятушки-ребятушки! Сами волкам отворилися, свиньям бока подставили под зубы вострые. Что же вы не слушались сестрицы своей?

Не хочу и не буду тайком радоваться, на печке пироги украдкой жрать, песенки тоскливые под нос бубнить. Не съедят меня свиньи, забодаю немцев, баб ягих в печке заместо себя поджарю да самих же и съесть заставлю. Ох, больно, ох, не надо! Сестрица, спаси меня! Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Помирать-то страшно, Господи, вдруг я умру, а Тебя и нет, значит, и уповать не на кого. Сестрица! Сестрица! Выйди! Выйди на бережок! Хотят меня зарезати. Ходят мордовороты по белым грудям, на шею удавку шелковую надевают, лютой смерти предать хотят!

Успокойся, братец Иванушка. Давно удавка на шее у тебя, всех нас на удавке держат, и ни вздохнуть, ни охнуть, вот и надо таиться, чтоб еще туже не затянули удавку ту, чтобы не плясали на грудях краковяк, жизнь-то всего дороже. Жизнь, авось, не отнимут, потому что куда они без нас? Слабы мы перед ними, Иванушка. Иванушка!

Ивашка-Ивашка… козлик мой маленький, на кого ж ты меня покинул. Всю молодую силушку истратил, извел, сам-герой во чистом поле супротив рати великой. Чем же мне, кроме слабости моей, заступиться за тебя, ворогу лютому не дать на косточках твоих наплясаться-наглумиться?

Дыбом земля становится, небо в цигарку-самокрутку сворачивается и дымит козьей ножкой, солнце на кончике едва тлеет. Волны по воде выше облака стоячего, выше неба горящего ходят, дно открывают. Выходит сестрица Аленушка, бел-горюч камень на удавке шелковой к шее привязан, вниз голову тянет. Темны у Аленушки глаза, слезы по щекам текут, а там, где они протекли — дорожка сухая на мокрых щеках.

Нет у Аленушки ничего, кроме бессилия что-нибудь изменить, кроме слабости перед бабами ягими, немцами пьяными да свиньями жирными, и ступить она шагу не может — немочь надежно на месте держит. Смотрит на полное ворогов поле и тихо-тихо шепчет, и все от этого шепота ходуном ходит…

Ничего нет у нас перед вами, что вы смотрите свысока и лыбитесь сыто и тускло? Ваша взяла. Взяла все, что могла. Что вы можете взять, кроме нашей слабости? Она вам не нужна. И песни наши, и смех, и тот хлеб, который мы ломаем, чтобы поделиться — все вы прибрали к рукам, а что не прибрали, то пожгли да потоптали. А слабость никого не пугает, и пустота в глазах и душах никому не страшна. Сила силу ломит, выше ноги от земли, цари горы. Съели вы нас, одна я тут стою, и то скоро волны накроют — и не станет Аленушки, уж больно тяжел камень.

Только вы уж подождите. Сейчас я, сейчас.

Потекла земля, заплескалась, покатились волны со страшной скоростью, заплескались материки о берега Окияна-моря, закрутились буруны на часовых поясах, пошли ко дну земному бабы ягие, да немцы пьяные, да свиньи сытые.

У нас только слабость и была всегда. И чем беззащитнее мы перед вами, тем больше в нас слабости, тем злее кипит она в нас во всех. Смоем, смоем вас с лица земного, сами передохнем все, но и вас утопим в бессильной ярости нашей.

Набухают железные кони красным цветом — и лопаются, и сгорают немцы в своих железяках, и луны вострые свиньям в животы вонзаются, и бабам ягим зубы лошади копытами выбивают, и месит, месит их земля, замешивает в себя поглубже, так, чтобы не встали больше, не вылупились. Черви ратные хребет им грызут, реки огненные выжигают добела-дочиста.